Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

А если они изменились? — подумал я однажды, и мне стало невыразимо тяжело. Если они неузнаваемо изменились, улицы будут те же, но люди уже другие? Я ведь ничего о них не знаю. Время оправдало нашу молодость, но это все-таки другое время. Я помню всех такими, какими они были тогда, в прошлом. А прошлое ушло, ушло…

Почему же оно не дает мне покоя? — подумал я теперь в машине, чувствуя, что слова этого случайно встреченного румына задели меня очень глубоко. Может быть, дело тут не только в судьбе Раду, Неллу, Виктора, Старика и даже не в моих чувствах к Анке? То время запомнилось как лучшее в жизни, как самое чистое, и я боюсь разочарования? Если так, значит, прошлое стало частью меня самого, значит, оно не ушло, не ушло… На что намекает этот человек?

Впрочем, не торопись с выводами, сказал я себе. Вспомни, какие это были замечательные ребята. Вспомни, как свято они верили в свое дело. Вспомни Дима — он ведь не Бранкович, который уже в университете заботился о своей будущей пенсии. Дим, Раду, Неллу, Виктор никогда не заботились о своей карьере. Они не ждали никакой награды в будущем. Они делали то, что считали правильным. Вспомни Старика, вспомни Анку, ее доброту и готовность пожертвовать всем ради товарищей. Вспомни ее и успокойся. Вспомни самых лучших друзей и самых стойких товарищей и не задавай больше никаких вопросов. Завтра ты будешь в Бухаресте и все узнаешь. А теперь лучше помолчи…

И я молчал. Но сидевший рядом румын словно был наделен животным чутьем.

— Вы все валите на мещанскую психологию, — сказал он. — А как быть с предательством?

— Какое предательство?

— Как будто вы и сами не знаете? — Он криво усмехнулся. — Вы разве забыли, чем кончилась массовка? Вас же предали. Было это или нет?

— Было, — сказал я, чувствуя, как замирает сердце, как будто я повис над пропастью. — К чему вы это говорите?

— Да все к тому же. Кого только у нас не предавали! — В его голосе звучала горечь, эта тема явно не давала ему покоя. — Разве это случайность? Вас тогда тоже предал близкий человек. Помните, как это было?

Я молчал. Что я мог ему сказать? Я помнил все: все события, все волнения, которые начались после массовки, помнил, как выяснилось, что нас предали, тогда, в лесу, массовка казалась многим из нас игрой. Потом дело обернулось иначе. Кое-кому она изменила судьбу. Я был одним из этих людей. Как я мог не помнить?

Наша машина продолжала вгрызаться в ночь. Темное небо и темная степь были безмолвны, только гул нашего мотора отдавался громовым эхом где-то вдали от шоссе. Минуты тянулись томительно медленно, и мысли мои кружились и путались. И казалось, что прошлое стоит уже не сзади меня, а впереди. Какая странная и беспокойная ночь. Я возвращаюсь назад, к прошлому? Временные линии скрестились сегодня? А что такое время? Почему сейчас, а не раньше или позже? Время проходит, но что-то остается. Что осталось во мне от прошлого? Что я чувствую сейчас и что во мне отдается лишь как далекое эхо воспоминаний?

Да, нас предали тогда, но узнали мы об этом не сразу. Первые три недели после массовки прошли спокойно. Для меня и они были странными и беспокойными, потому что я не мог забыть девушку в зеленом платье. Я теперь знал, что ее зовут Анка Бабеш, знал, откуда она родом, где живет, на каком факультете учится. Только одного я не знал: нужно ли мне думать о ней или лучше забыть…

Повседневная жизнь шла своим чередом, и днем я забывал о ней… Стояла жаркая весна, буйно цвела сирень, но бухарестские улицы пахли растопленным асфальтом, оглушали автомобильными гудками, скрежетали трамвайными колесами, звенели громкими и горестными криками разносчиков. Я-у-у-рт! Спана-ак! [16] Простокваша. Спаржа (румынск.) . Магазин СОРА! ВСЕ ТОВАРЫ СТОЯТ ПЯТЬ ЛЕЙ! СПЕШИТЕ. ВСЕ МОЖНО КУПИТЬ ЗА ПЯТЬ ЛЕЙ. Нет, я не спешил в СОРУ. И ничего не покупал за пять лей. Пяти лей у меня как раз и не было.

Мне нужно было успеть за день сделать тысячу дел. Написать статью о новом законе об адвокатах. Доказать, что никакого перепроизводства дипломников нет, а есть жирные и богатые мэтры, которые хотят решить проблему интеллигенции примерно так же, как американские капиталисты разрешают вопрос о перепроизводстве кофе, — но студенческая молодежь не даст себя утопить. Собрать деньги на «Studenţimea nouă», где статья будет напечатана. Найти безопасную квартиру для очередного заседания «студенческого ресорта». Потом — кружок по изучению политэкономии, явки, семинары. И экзамены на носу, а у меня задолженность еще за прошлую сессию. А тут еще надо обедать, — значит, надо найти товарища, с которым можно разделить обед в столовке, — целый обед разрешали себе в общежитии только буржуа и сверхаккуратные зубрилы, у которых все заранее рассчитано, — такие, как Бранкович.

Ни одной минуты у меня не было свободной. И потом — Неллу, который считал своей первейшей обязанностью всех проверять. Однажды мы с Виктором расклеивали листовки на дверях университета. Был второй час ночи, на улицах ни души, вдруг из-за церкви Еней показалась фигура человека, торопливо направляющегося прямо к нам. «Надо сматываться», — сказал Виктор, поспешно запихивая мокрую кисть в мой карман. И тут мы увидели, что напугавший нас тип был Неллу. Виктор мне потом сказал, что он чуть не упал в обморок от удивления. А Неллу прошел мимо, не останавливаясь, как будто никогда в глаза нас не видел. Он проверял, как мы расклеили листовки.

«Ресорт» заседал по два раза в неделю. Дим доказывал, что мы не должны заниматься платой за учение, драконовскими правилами экзаменационной сессии и тому подобной чепухой. Университет не завод, студенты из деревень сплошь поповские сынки, а городские еще хуже, все они бакалейщики и мануфактуристы; к черту, он заявляет, что не желает тратить время на защиту интересов классово чуждых элементов, и требует немедленного перевода в рабочую ячейку. Раду говорил, что Дим типичный анархист и авантюрист — ему даже его жалко немножко, — как он не понимает, что среди студентов есть много бедняков и за них стоит бороться? Неллу призывал всех к порядку и кричал, что подобные разговоры чистейший оппортунизм. Остальным членам «ресорта» редко удавалось вставить слово.

В те дни стало известно, что апелляция железнодорожников Гривицы будет рассматриваться у черта на куличках, в помещичьем городе Крайова, и нужно постараться, чтобы студенческие массы тоже узнали об этом процессе. Дим немедленно согласился вести эту кампанию — он сделает еще одну попытку расшевелить буржуйских сынков.

Через два дня он спрятался с вечера в уборной юридического факультета, имея при себе фонарик и ведро черной краски. Наутро, когда студенты и преподаватели пришли на лекции, они остановились как вкопанные: на белых стенах аудиторий красовались огромные надписи, сделанные черной несмывающейся краской: «Долой фашизм!», «Вырвем героев Гривицы из лап классово-буржуазного суда!» и тому подобное. Разразился скандал. Студенты, не только фашисты, чертыхались, — это же варварство, так испортить стены и вообще. В деканате все посходили с ума, вызвали полицейских, и они два дня разгуливали по зданию, перечитывали надписи и мрачно сплевывали себе под ноги, не зная, что, собственно, предпринять.