Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Я сразу заметил, что произвел впечатление на девушку в зеленом платье. Она внимательно слушала каждое мое слово. Когда я замолчал, наши глаза встретились, и она спросила, как объясняет марксистская теория отражения музыку. «Я очень ее люблю — вы тоже?» Я сразу вспомнил, как наш учитель музыки, который всегда дирижировал хором полузакрыв глаза, однажды открыл их и, поманив меня желтым от никотина пальцем, прорычал, дыша мне прямо в лицо запахом винного перегара: «Довольно фальшивить, Вылкован! Можешь идти и не смей больше появляться на спевках». Случилось это еще в четвертом классе гимназии, и на этом, собственно, и закончились мои взаимоотношения с музыкой. А вот теперь девушка с великолепными черными волосами и черным пушком над верхней губой смотрит на меня серьезно и выжидательно: она очень любит музыку, а я?

— Да, — сказал я, не глядя ей в глаза и стараясь подавить дрожь в голосе. — Да, конечно, я тоже люблю музыку. Я очень люблю музыку. Да.

— Вам нравится Шопен? Я люблю его фортепьянные пьесы, вальсы, мазурки.

Ну конечно же мне нравится Шопен, его фортепьянные пьесы, мазурки и все прочее. Потом она сказала, что музыка Шопена совсем не кажется ей камерной — она где-то читала, что композитор был участником польского освободительного движения. А что я думаю о Шопене?

— Шопен… — сказал я, вбирая воздух в легкие, как перед прыжком в воду, — Шопен великий композитор, в музыке которого звучат социальные потрясения эпохи…

Она слушала меня, красивая и внимательная, и я уже не мог остановиться и ринулся в пропасть, забыв о всякой осторожности.

— Шопен, — сказал я, повышая голос, — Шопен — это сама революция, это освежающая буря национально-освободительной борьбы, это…

Тут произошло одно событие, которое сразу лишило меня дара речи: я увидел Неллу. Непонятно, откуда он появился, словно из-под земли вырос, но это был он, и смотрел он на меня с таким выражением, как будто я уже умер. К тому же рядом с Неллу каким-то образом оказался Марин Попа, который не стал дожидаться, пока я закончу свою тираду о Шопене, подошел к моей девушке и положил ей руку на плечо.

Я похолодел… Этот Попа был неприлично красив: продолговатое лицо, черные волосы и густые сросшиеся брови, глаза стальные, неподвижные, подбородок энергичный, раздвоенный. Мне и в голову не приходило, что он знаком с девушкой в зеленом платье, да еще так близко знаком, черт возьми, что позволяет себе запросто опустить ей руку на плечо и сказать, что давно разыскивает ее, чтобы рассказать ей одну интересную историю.

Я не стал, конечно, дожидаться, пока он начнет рассказывать свою проклятую интересную историю, вскочил на ноги и направился к Неллу. Мне теперь все было безразлично… Сначала Неллу заявил, что и разговаривать со мной не желает, после чего он трещал без умолку двадцать минут и сказал, что все погибло: массовка, студенческое движение и мировая революция… О, она не начнется еще сто лет, и все из-за меня. Я сказал, что напрасно он ко мне пристает: я присел на пять минут отдохнуть. «Ну что тут плохого, если мы поговорили о Шопене?» — «А почему я никогда не говорю о Шопене?» — спросил Неллу.

После этого я остерегался даже близко подходить к девушке в зеленом платье, носился как угорелый по лесу, выполняя все поручения Неллу, и случайно стал свидетелем того, как Виктор с самым деловитым видом приставал к рыжей коротышке Тамаре. «Убери руки, — сказала она, — или ты уже окончательно порвал с Сандой? Правда?» Виктор сказал: «Нет, неправда, но все это неважно — мы ведь только один раз молоды и вообще…» В двадцати шагах от Виктора и Тамары под опаленным грозой деревцом сидели Флориан с Сандой. Он пытался ее обнять, но Санда его оттолкнула и грозно спросила, что все это значит — почему он вдруг полез к ней целоваться? Флориан страшно сконфузился и начал лопотать, что ему бы хотелось испытать все фазы любви, поцелуй — это всего-навсего первая фаза, но если ей приятно целоваться только с Виктором, он больше не будет приставать, пусть она его извинит. Санда истерически рассмеялась: вот еще глупости — она может целоваться с любым товарищем, подумаешь, какая важность, ей просто теперь не хочется. Флориан сказал, что она говорит странные вещи, она ведь сознательная девушка, член МОПРа и все такое. «Господи, конечно, я сознательная, приходи ко мне вечером. В конце концов, Виктор товарищ и ты товарищ, — может быть, мне и с тобой захочется целоваться», — сказала она и разревелась.

После этого я уж совсем не знал, что думать. Кажется, прав Виктор — все это сплошное мещанство, самообман и вообще. Возможно, что прав и Неллу — лучше совсем не знаться с девушками, если ты намерен вести разумную жизнь и заниматься стоящим делом.

Нас было человек десять тех, кто готовились выступить на массовке, и, пока все остальные продолжали веселиться в лесу, мы нашли уединенную лужайку, где стояло несколько искривленных берез с ободранной корой, расселись как попало и занялись сходкой. В последнюю минуту на поляне появился человек в пальто и теплой шапке. Я остолбенел, узнав больного из двадцать второй комнаты. Этот парень, который был смертельно болен, притащился сюда. Этот парень, который еле стоял на ногах, смотрел на нас смущенный, но все же веселый и довольный. «Я почти здоров, — сказал он, — доктор разрешил мне посидеть в садике, но в лесу ведь полезнее, чем в садике». — «А какая у тебя температура, Ботя?» — спросил Раду. «Почти нормальная — тридцать семь и шесть. Утром, правда, снова показалась кровь, а в общем я почти здоров».

Нашу летучку открыл Раду. Он вел ее строго и деловито, но в его маленьких блестящих глазках затаилось веселье. Впервые в жизни заседали мы не в какой-нибудь тесной, плохо освещенной комнатушке, где надо прислушиваться к каждому тревожному шороху за стеной. Здесь, на лесной поляне, было столько простора, света, столько безобидных и радостных звуков, что мы забыли о тревоге, говорили во весь голос, аплодировали и хохотали, пока над нашими головами неожиданно что-то не зашумело и не затрещало. Все подняли головы и услышали, как в верхушках деревьев раздалось громкое и гулкое «Ку-ку!». «Это кукушка, кукушка!» — закричали все. «Чего она хочет?» — спросил Неллу. «Она отсчитывает, сколько нам осталось жить», — сказал Раду. «О, это типично мещанское суеверие», — сказал Неллу и приготовился разъяснить нам вред суеверий, но тут на поляне неожиданно появился Старик. Он шел к нам и, услыхав кукушку, остановился, поднял голову, и у него сразу сделалось какое-то бессмысленно счастливое лицо.

Настоящее имя Старика было Леон, а так как он вел партийную работу не только среди студентов, но и у текстильщиков, металлистов, железнодорожников, у него были еще и другие партийные клички и другие имена. К нам Старик приходил от подпольного горкома партии, и, когда он участвовал в заседаниях комитета революционных студентов Бухареста, который назывался «студенческий ресорт», он был такой же, как мы все, и студенческие нужды были и его собственными нуждами. Иногда он приходил к нам в общежитие, обедал в студенческой столовке и даже оставался ночевать, и тогда каждый из нас охотно делил с ним свою койку; а когда он узнавал, что у кого-нибудь из нас нет денег на обед, то охотно отдавал половину своего обеда. Он был такой же, как мы все, наши нужды были и его нуждами, но, в отличие от многих из нас, он никогда не унывал, любил шутить и смеяться, любил Начинать любую записку с обращения: «Уважаемый сэр и дорогой министр!» — и, прощаясь, пожимать всем руку и говорить: «Будь здоров, комиссар Петров!» Все это нам очень нравилось, и мы тоже обращались к нему в стиле английского парламента, поверяли ему свои личные тайны и просили совета во всех своих делах. Мы верили каждому его слову больше, чем самим себе, верили в ум, честность и бескорыстие профессионального революционера, верили опыту Старика, которому было от роду двадцать пять лет. Из них пять он провел в тюрьме…