Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Я посмотрел на острый, заросший щетиной профиль сидевшего рядом со мной румына. Где мог я его видеть? В студенческом общежитии? Ну конечно же, вполне вероятно, что он там жил — он упомянул всех моих товарищей, которые жили в общежитии. Но Анка не жила в общежитии. Возможно, что и он там не жил, а только приходил навещать своих коллег. Ведь это было знаменитое общежитие — кто в Бухаресте его не знал?

Сейчас я видел его перед собой: большой двухэтажный белый дом, два флигеля, двор — все окружено высоким каменным забором, то подымающимся, то опускающимся по рельефу местности. Я видел темные, унылые коридоры с длинными рядами дверей, на которых висели таблички, указывающие номера комнат; на моей четырнадцатой комнате табличка была сорвана, и номер выведен мелом прямо на двери. Там был еще длинный и светлый зал-читальня — на втором этаже, а внизу, в подвале, под круглыми сводами, напоминающими старинную церковь, была столовка. И все это — комнаты, коридоры, читальня, столовая — было полно студентами, которые с утра до поздней ночи шумели, спорили, смеялись, пели хором или шептались с важным видом, и дом был похож на шумный корабль, несущийся по бурному морю окружающих его зловонных переулков, пропахших луком и нищетой. Был в этом море и свой Гольфстрим — прямая, широкая улица, по которой днем и ночью текли обломки жизненных кораблекрушений: нищие, бродяги, проститутки, непризнанные гении торговли со всем своим оборотным капиталом в руках — парой носков или коробкой пуговиц. Здесь был особый мир — шумный, беспокойный, охваченный постоянной тревогой, погоней за куском хлеба и несбыточными мечтами. Общежитие тоже было охвачено вечным беспокойством, нетерпением, радостной суетой и гулом молодости, несущейся навстречу неведомому будущему.

Будущее… Мы только о нем и думали. Будущее было важнее всего на свете. Все делалось во имя будущего. Но как по-разному мы себе его представляли! Для моего соседа по комнате Бранковича будущее — это был его диплом, служба, семья, пенсия, о которой он беспокоился уже тогда, за что и был прозван «пенсионер». А вечный студент Гица Скурту, который за пять лет трижды менял факультет и не сдал ни одного экзамена, совсем не думал о будущем. Работать для будущего? Aiurea! [10] Чепуха (румынск. жарг.) . Будущее еще не пришло, и неизвестно, придет ли. К черту будущее. Надо жить настоящим…

А все-таки оно пришло, подумал я, вглядываясь в дорогу, которая сливалась теперь с длинной деревенской улицей; наш «додж» гнал так, что силуэты домов и деревьев словно наплывали друг на друга. Вот сегодня как раз и наступило будущее, о котором мы так много спорили тогда. Будущее — это мое возвращение в Бухарест с Красной Армией. Удивительное будущее, которое никто не предвидел.

Я сидел и думал теперь обо всем сразу: о том, что случилось тогда, в дни моей юности, и о том, что я испытываю сейчас, и о том, что ждет меня завтра в Бухаресте. Где теперь Раду? Где Дим, Беллу, Виктор, Флориан? Где Анка? Увижу ли я завтра Анку?

— Как вас зовут? — спросил я сидевшего рядом румына.

— Вы меня не знаете. Я вас знал, а вы меня нет.

— Каким образом?

— Я знал не только вас, но и Неллу, Дима, Раду. Я знал все, что делается в вашем студенческом общежитии, и всех товарищей.

Сейчас мы это проверим, подумал я. Он намекает на то, что он был причастен к студенческому движению. Сейчас это выяснится.

— Помните массовку? — спросил я.

— Какую массовку? — Он задумался, но ненадолго. — Массовка в Банясском лесу? Конечно, помню.

— Кто вам о ней рассказывал?

— Никто. Я был там вместе с товарищами…

Мы сидели рядом в мчавшейся на полном газу машине и, разговаривая, не видели друг друга, надо было наклоняться к уху собеседника, чтобы ветер не уносил слов. Теперь, когда он сказал, что сам участвовал в массовке, я внимательно посмотрел на его худое, довольно красивое лицо со сросшимися бровями, и какое-то смутное, тяжелое чувство заставило меня закрыть глаза — своим лицом он пробудил во мне воспоминание о чем-то тяжелом и неприятном. И все-таки я не мог вспомнить ничего определенного, на массовке я этого человека не видел. Кто же он такой? Я ничего не сказал, но он словно догадался, о чем я думаю.

— Там было человек шестьдесят. Вы не можете всех помнить. А я вас помню. Я все очень хорошо помню. — Он сделал паузу и продолжал громко и уверенно: — Это было в лесу Баняса, в конце мая, в воскресенье. Сходка началась в час дня. Участвовали студенты всех факультетов. Десять человек выступали с речами. Тема дискуссии: Советский Союз и окружающий его мир. Видите — я все помню. Или я ошибся?

Нет, не ошибся, думал я. Он, кажется, действительно был на массовке, но говорит о ней так, как будто перечитывает старую газетную заметку. Для него это далекое воспоминание, не больше. А для меня…

Мы продолжали нестись по шоссе. Румын замолчал и впился глазами в дорогу, — наверно, он пытался определить, где мы находимся. Я тоже молчал. Хотя все, что он сказал, было правдой, какое-то смутное чувство недоверия мучило меня и мешало задавать ему вопросы. Я молчал, но уже не мог отогнать мыслей о прошлом. Я начал думать об этой истории, случившейся со мной в студенческие годы в Бухаресте и так круто изменившей всю мою жизнь, и все окружающее понемногу потонуло во мраке.

Я думал о том, как было тогда, в день массовки, — я проснулся утром в испуге и, увидев, что Раду исчез из комнаты, начал с такой поспешностью одеваться, что разбудил Бранковича. Он испуганно высунулся из-под одеяла и спросил, что случилось. «Заткнись, — сказал я, спотыкаясь о чей-то башмак и опрокидывая стул. — Какого черта ты будишь ребят!..» Одевшись, я побежал искать Раду по общежитию, заглядывая во все двери подряд: в шестнадцатой комнате спорили о политике, в семнадцатой подслушивали, в двадцатой пели, в двадцать первой кто-то зубрил римское право, в двадцать второй кто-то умирал — там пахло йодоформом, больной, у которого были каверны в легких, лежал у окна с натянутой до подбородка простыней, и, когда я спросил его, как он себя чувствует, сказал: «Хорошо, я почти здоров» — и попросил прислать ему из амбулатории доктора, — может быть, тот разрешит ему встать… В амбулатории меня неожиданно встретили радостными криками: «Смотрите — еще один! Добро пожаловать! А ну-ка, покажи, чем тебя наградили?» Человек шесть незнакомых мне студентов разгуливали по комнате, как сумасшедшие, в одном белье, а доктор в белом халате, белой накрахмаленной шапочке стоял у стола с инструментами, держа в руках шприц с мутно-фиолетовой жидкостью. Догадавшись, от каких болезней он их лечит и что они принимают меня за своего, я ужасно покраснел и, уходя из амбулатории, решил никогда не иметь дела с женщинами…