Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

— Назад! Верните их назад! — кричал он, наклонившись и сжав кулаки так, словно сам хотел кинуться за барьер.

— Кто кричал? — тихо и раздельно спросил он, впиваясь глазами в осужденных, когда их снова загнали в огороженный закуток. — Кто кричал? — повторил он врастяжку. — Отвечайте: кто кричал? Иначе всем будет худо!

Из толпы осужденных выдвинулись двое: невысокий, с бледным морщинистым лицом, осужденный на самый большой срок, и старший из братьев Гершковых — на лице его даже теперь была простодушно-доверчивая улыбка.

— Почему вы кричали? — спросил председатель все еще тихо, и было видно, что он с большим трудом сдерживает бешенство.

— Это наш ответ на террор сигуранцы, — медленно и внятно произнес первый осужденный. — Это наш ответ на то, что нас лишили зашиты и права высказаться…

— Молчать! — заревел председатель, и губы его затряслись и посинели. — Вас приговаривают дополнительно к одному году тюрьмы каждого! Стража, уведите их! Я кончил! Конец!

И, схватив трясущимися руками лежащие на столе бумаги, он кинулся к двери, запахивая на ходу черную мантию, толстый, неуклюжий, похожий на огромную летучую мышь. За ним поспешили остальные: сухощавый старичок — второй член суда, прокурор с рысьим взглядом и еще какие-то судейские чиновники, все бледные, ошеломленные, потерянные…

«Не может быть, чтобы это был конец…» — думал я, выходя из здания суда и направляясь к прямой, пересекающей центр города аллее длинного бульвара. Город уже спал, таинственно чернели дома, деревья и зеленая изгородь бульвара. Неяркий свет уличных фонарей, обсыпанных ночными букашками, ложился на опавшие листья. Я шел по бульвару в каком-то грустно-восторженном состоянии. Я шел и думал о людях, которых я сегодня видел, об их судьбе. Я знал и чувствовал, что она становится отныне и моей судьбой, потому что я всегда буду на их стороне, всегда с ними…

…Не может быть, чтобы этим все кончилось для тех, кто с таким упорством, с таким мужеством отстаивал свою правоту перед этим толстым хамом, опьяненным сытостью и властью.

…Ночью мы выехали из штаба фронта, который все еще стоял в районе Ясс, в то время как передовые части Красной Армии уже подходили к Бухаресту из Плоешти, и, так как нам нужно было за одну ночь покрыть четыреста километров, чтобы догнать их к утру, мы сидели в машине хмурые, озабоченные; только один майор был в веселом настроении и, раскачиваясь над узким ветровым стеклом нашего «доджа» «три четверти», бодро напевал: «С одесского кичмана бежали два уркана…» Ветер срывал с его губ озорной и вместе с тем печально-щемящий мотив, он тонул в реве мотора, в свисте покрышек, в грохоте бочек с двумя заправками, прикрепленных цепями к кузову, но как только автомобиль замедлял свой бег, снова слышен был монотонный голос, повторяющий без конца одни и те же навязчивые слова: «С одесского кичмана…»

Августовская ночь была темной и теплой. Мы неслись на полном газу в глубочайшей тишине земли, срезая повороты и не сбавляя хода даже на улицах деревень и в каменных переулках глухих провинциальных городов. В них не было ни единого огня, и они казались необитаемыми. Третий час неслись мы так по пустынным дорогам, и вокруг нас была спящая степь с печальными, погруженными в темноту селениями, мир немой и просторный, спокойный и равнодушный к бешеной гонке нашей автомашины, мир, из которого уже ушла война, а ее метки и зарубины надежно скрыты под покровом ночи. Но война была в нас, и мы чувствовали ее во всем: в плотной тьме, прорезаемой лишь светом автомобильных фар, в борющихся друг с другом душистых и тленных запахах степи, в развороченном, захламленном шоссе. Война была и в ярких дугах падающих звезд, и в беспокойном, веявшем со всех сторон ветре, и, как только дорога углубилась в лес, война подала свой голос: в глубокой просеке лесного пути раздались выстрелы. Машина резко затормозила, упираясь светлыми щупальцами фар в массивные стволы вековых сосен.

— Свет, — сдержанно сказал человек, сидевший рядом с водителем. Это был мой товарищ из политуправления фронта Игорь Кротов, и он отвечал за машину. Фары мгновенно потухли, и темные призраки сосен слились вместе. Снова застрекотали выстрелы — беспорядочные автоматные очереди где-то слева от дороги, в чаще огромного гулкого леса. Мы сидели в машине оцепеневшие, одеревенелые, и ночь была полна звуков шорохов, трудно определимых шумов.

— Ну? — сказал Кротов. — Кажется, стреляют? — Голос его был приятно насмешлив, как всегда.

— Да, стреляют, — серьезно подтвердил кто-то из сидевших на железной лавке по левому борту нашего «доджа». Я узнал Пашу Фрумкина.

— Вот этого-то нам как раз и не хватало, — сказал Кротов.

— Да, — с готовностью подтвердил Паша, но вдруг опомнился и спросил: — Как? Что? Почему не хватало?

Паша Фрумкин был фотокорреспондентом и понимал все буквально. Обычно его замечания вызывали смех, но теперь никто не обратил на него внимания. Автомобиль с невыключенным мотором продолжал урчать и вздрагивать, пахло душистым воздухом ночного леса, и где-то рядом, в кустах, мирно, щелкал соловей. Когда стрельба утихла, небо озарилось внезапной вспышкой, и яркие зеленые лепестки посыпались на выступившие из темноты голые, верхушки деревьев. Я вспомнил предупреждение оперативного уполномоченного штаба: в этих лесах еще мечутся разбитые, растрепанные остатки немецких частей, пытающихся уйти за Карпаты.

— Ну как, товарищи? — спросил Кротов, ни к кому не обращаясь и не поворачивая головы.

— Едем дальше, — сказал майор, тот самый, который напевал всю дорогу.

— А если попадем в историю?

— Мы не попадем в историю. Нам нужно к утру попасть в Бухарест.

Майор этот был самым пожилым из всех военных корреспондентов, попросившихся в нашу машину, — корреспондентские «виллисы» плелись еще где-то в Молдавии или торчали в автобатах со сломанными задними мостами и непереключающимися скоростями. Я вспомнил, как он усаживался рядом с Кротовым на широком переднем сиденье нашего «доджа», маленький и неуклюжий, в слишком широкой гимнастерке, подпоясанной ремнем, под которым круглился живот, и в слишком тесной пилотке, покрывающей только половину его крупной, стриженой, уже седеющей головы. Тогда он показался мне смешным.

— Мы не попадем в историю, — повторил он. — Мы должны попасть к утру в Бухарест.

«Вот какой он, этот майор», — подумал я. Теперь он мне совсем не казался смешным.