Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Я знал, что он все равно забракует мои тезисы, и попробовал переменить разговор.

— Слушай, дорогой, зачем тебе галстук? У тебя мещанский вид.

Это я нарочно ввернул про мещанство, так как Неллу его ненавидел. Он обиделся, но отпускать меня не хотел. Я еще больше огорчился и неожиданно для самого себя проговорился, что хочу познакомиться с одной девушкой, а он мне мешает.

— Революционер не должен думать о девушках, — сказал Неллу.

Я разозлился. Виктор предлагает каждый день знакомиться с другой, а Неллу вообще не разрешает с ними разговаривать. И я сказал ему, что он не прав, среди девушек есть хорошие товарищи и, в конце концов, революционеры ведь тоже люди, некоторые даже женятся, как и все прочие…

— Революционер не должен думать о женитьбе, пока не победит революция.

Я сказал, что не собираюсь жениться, пусть он не беспокоится, мне только нужно с ней познакомиться — что тут плохого? Могу же я, черт возьми, познакомиться с девушкой?

— А почему мне не хочется знакомиться с девочками? — спросил Неллу.

Ну что я мог ему возразить? Я и сам понимал, что это п р а в и л ь н о. Мы приехали сюда проводить массовку, а у меня на уме девушка.

Пока мы шли по узкой тропинке, которая вела от остановки автобуса к лесу, Неллу успел, конечно, забраковать все тезисы моего выступления на массовке и взвалить на меня кучу новых поручений. Мне теперь уже было все равно, но я сказал:

— Ты меня замучаешь. Дай хоть подышать свежим воздухом…

— Потерпи, пока проведем массовку. Потом можешь дышать свежим воздухом сколько угодно…

— Ты требуешь слишком многого…

— О, я требую очень мало, — сказал Неллу. — Если бы мы побольше требовали друг от друга, железногвардейцы не хозяйничали бы в университете, как в Зеленом Доме… [12] Штаб фашистской Железной гвардии в Бухаресте.

Он снова был прав, и я ничего не мог возразить.

Лес начинался в нескольких стах метрах от шоссе и еще издали поражал яркостью зелени, свежестью, чистотой. Когда мы в него вошли, он оказался полным студентов — одни бегали между деревьями, перекликались, возбужденные, растрепанные и даже как будто сразу обгоревшие, другие сидели на устланной желтой хвоей поляне, сдвинув головы, и шептались с важным видом.

Я хотел забыть о девушке из автобуса, но каким-то образом вскоре очутился рядом с ней на поляне, где собралась компания отъявленных спорщиков. Трудно было понять, о чем у них идет спор. Говорили о Германии, о том, что Гитлер долго не продержится, против него уже бунтуют его собственные штурмовики, и о том, что фрейдизм уже изжил себя, а футуризм только входит у нас в моду и что профессор Перец, тот самый, который берет взятки у студентов, будет деканом юридического факультета, а в новом романе Николае Коча «Сын прислуги» интересно, но неправильно отражена роль мелкой буржуазии… Говорили все, каждый придавал огромное значение своим словам и стремился высказаться подробнее. Только Виктор был лаконичен и, торжественно поглядывая то на одного, то на другого из спорщиков, вставлял всегда одну и ту же фразу: «Товарищи, тут и спорить не о чем — во всем виноват капитализм». И каждый раз Санда бросала на него такой восхищенный взгляд, словно он открыл Америку. Но сидела она почему-то с Паулем, а Виктор сидел, прижавшись к Тамаре. Ничего у них не разберешь… Флориан тоже был здесь и что-то записывал. Я знал, что он записывает, — Флориан говорил, что носит в себе гениальный роман «Волны жизни» — он это чувствует, но еще не может приступить к работе, потому что писатель должен сначала все испытать сам; писатель, который захочет написать про самоубийцу, должен прежде всего повеситься сам, и если его успеют вовремя вынуть из петли, тогда он сможет правильно описать все, что чувствует самоубийца.

В центре всей компании сидел на срезанном пне, как на стуле, Долфи. Маленький, худущий, в толстых очках, он был похож на мальчика, нарядившегося в костюм взрослого. На самом деле он был старше всех нас, успел закончить два факультета, записаться на третий, и карманы его были всегда набиты литературой на самые разнообразные темы. Долфи ухитрялся читать даже на улице, держа книгу перед собой и водя пальцем по строкам, — он говорил, что это помогает ему читать быстрее. О чем бы ни заходила речь, он сразу же заявлял, что по данному вопросу имеются две точки зрения; когда он принимался их излагать, выяснялось, что их три, четыре, иногда и больше, они абсолютно противоречат одна другой, и какая из них правильная — никто, не может сказать, меньше всех сам Долфи. Когда ему говорили, что он не знает, чего хочет, он страшно извинялся и говорил, что никто не знает, чего хочет, и в доказательство приводил множество цитат — от Конфуция до Лучиана Блага [13] Румынский философ-идеалист. .

Полной противоположностью Долфи был Дим Кожушняну. Он был ужасно рыжий, курчавый, с очень большой головой, с лицом табачного цвета и глубокими темными глазами. Прочитав однажды «Коммунистический манифест» и «Анти-Дюринг», он никогда больше ни в чем не сомневался и не колебался. О чем бы с ним ни разговаривали, он всегда кончал разговор одинаково: «Время идет — надо действовать!» Ни одной минуты не сидел без дела Дим. Он и теперь все время куда-то уходил, потом возвращался и мрачно спрашивал: «Долго вы еще будете здесь болтать?» Когда его спросили, что же еще можно делать в лесу, пока не начнется массовка, он сказал: «Можно вырезывать на деревьях: «Долой фашизм!» Время идет — уже половина одиннадцатого».

Такова была компания, усевшаяся на поляне прямо на траве. Тут все болтали, спорили, преобразовывали мир, и у каждого была своя теория, каждый за что-то боролся и на кого-то нападал. Только Алеша Романенко, похожий на русского анархиста из американского кинофильма, страшно худой, с усами и светлой бородкой, красиво оттененной красной шелковой косовороткой, ни за что не боролся и ни на кого не нападал. Он сидел скрестив ноги по-турецки, гладил себя по груди и смотрел на всех, снисходительно улыбаясь. Я знал, почему он так смотрит, — он учился на медицинском, но больше всего на свете любил классику и латынь и, о чем бы ни заходила речь, говорил: «Connu, connu» [14] Давно известно (франц.) . — и приводил соответствующее латинское изречение. На все случаи жизни у него были припасены латинские пословицы; если их не хватало, он цитировал древних греков и уверял, что не нужно утруждать свои мозги, ничего нового мы все равно не придумаем, умные люди давным-давно обо всем подумали, надо только потрудиться их почитать…

Все это было для меня не ново, но я не решался уйти, потому что девушка в зеленом платье тоже не уходила. Слушая споры, она разглядывала полевые цветы, которые росли на поляне, иногда наклонялась и прикасалась к ним; она не сорвала ни одного лепестка, а только тихонько гладила их. Я следил за ее рукой, чувствуя, как меня охватывает беспричинный восторг. Все время хотелось вмешаться в споры ребят и проявить исключительное остроумие и эрудицию. В конце концов я действительно вмешался, перебил Долфи и разъяснил, что двух истин не бывает — истина одна, но если человек принадлежит к буржуазному классу, то его никакими истинами не проймешь; попробуйте доказать ему, что общество необходимо разумно усовершенствовать, так же, например, как непрерывно совершенствуется автомобиль. Заодно я объяснил, что писатель Коча неправильно отразил роль мелкой буржуазии потому, что он сам мелкий буржуа. Тут я наговорил всяких слов: теория отражения, социальный детерминизм, социальный заказ и другие, которые я вычитал в книге Плеханова «Искусство и общественная жизнь». Алеша попробовал вставить цитату из Аристотеля, который якобы разбирался в подобных вещах две тысячи лет тому назад, но я сказал, что древние греки и римляне — это рабовладельческое общество, а у нас теперь империализм, как последняя стадия капитализма, и на латинских поговорках здесь далеко не уедешь.