Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Гица всюду добросовестно выполнял свои обязанности весельчака и заводилы и все время страшно врал.

— Глядите в оба, — шептал он с самым таинственным видом, — здесь бывают знаменитые личности. Вон за столиком справа толстый тип с лицом как бифштекс, — это Микки Василиу, тот самый, который отравил свою любовницу.

— Я его не виню, — сказал Виктор. — Я виню систему.

— А длинноволосый, похожий на бабу, — это поэт Виктор Иримиу. Я видел его монумент. Очень похож…

У Флориана заблестели глаза.

— Ему при жизни поставили монумент?

— Он сам себе его поставил. Установил свой бронзовый бюст в собственном садике, около дома, что напротив парка Чишмиджиу. Видите цветы у него на столе? Безусловно, возложит их на свою статую. Aiurea! Ты не туда смотришь, Виктор. Иримиу сидит в углу.

Виктор смотрел в противоположную сторону и не отводил взгляда от толстой блондинки, сидевшей за соседним столом. Та хихикнула и опустила глаза в тарелку.

— Виктор, перестань сию минуту. Слышишь?

— Она в меня влюбилась, но ты не беспокойся, Гица. Я ведь знаю, что женщина — это самый опасный…

— Aiurea! Ничего ты не знаешь! Парень, который сидит с ней, — чемпион бокса. Пошли ты ее к черту. Лучше выпей!

Пауль захмелел раньше всех, ему было весело, и так как он не хотел ронять себя в наших глазах, то завел ученый разговор с Долфи.

— Что такое философия? — спросил он.

— Не знаю, — сказал Долфи.

— Разве ты не закончил философский факультет?

— Да.

— И ты не знаешь, что такое философия?

— Этого никто не знает, — серьезно сказал Долфи.

— Братцы! — воскликнул Пауль. Его красивое лицо раскраснелось, расширенные светлые глаза с радостным недоумением уставились на Долфи. — А чем занимаются философы?

— Они пытаются ответить на вопрос, что такое окружающий нас мир и кто его создал…

— Безусловно, бог, — сказал Гица. — Вино тоже от бога. Давайте выпьем!

— А бога кто создал? — спросил Долфи.

Пауль чуть не подавился костью от удивления. Окружающий мир казался ему таким ясным и простым — тут и спрашивать не о чем. А Долфи принялся объяснять: никто, собственно, не знает, что такое мир — красивый сон, созданный нашими чувствами, или действительность? Долфи сделал обзор философских школ от Гераклита до Канта и Гегеля, но никто его не слушал. Только Пауль пытался что-то понять во всех этих противоречащих и опровергающих друг друга гипотезах, и каждый раз, когда Долфи произносил таинственные слова «вещь в себе», «категорический императив», Пауль прикладывался к стакану и в полной растерянности тихо блеял: «Братцы мои!»

Потом мы сидели в душном тесном кабачке на улице Бэрэцией и смотрели сквозь распахнутую парадную дверь на толстую спину швейцара, на вспышки неоновых реклам и одинокие фигурки прогуливающихся по тротуару проституток, которым вход в ресторан без мужчин был строго воспрещен. Одна из девушек, проходя мимо, каждый раз делала попытку остановиться, но швейцар загораживал перед ней ярко освещенную дверь и грубо говорил: «Проваливай!» Когда девушка снова появилась на тротуаре, Виктор подошел к двери, взял ее за руку и торжественно повел к нашему столу.

— Не стесняйтесь, это мои друзья, — сказал он, обводя всех победоносным взглядом. — Познакомьтесь.

— Aiurea, мы давно знакомы, — сказал Гица. — Вас, безусловно, ждут ваши подруги.

— Нет, нет, я одна, — наивно запротестовала девушка. — Я свободна.

— Да здравствует свобода! — сказал Виктор. — Вы уже ужинали?

— Да, да, конечно…

— Тогда что-нибудь легкое, на закуску?

— Да, что-нибудь легкое, — робко сказала девушка. — Если хотите, закажите мне бифштекс…

Когда девушка поела, выпила и повеселела, к ней подсел Флориан с блокнотом. «Понимаете, ребята, хочу выяснить, какая у нее психология». — «Такая же, как и у всех, — сказал Виктор. — Виноват капитализм». Флориан принялся задавать девушке вопросы, она охотно ему отвечала, смеялась, но кончилось это интервью самым неожиданным образом — девушка расплакалась. «Я честная девушка, — сказала она, — больше сорока лей я не беру, а он спрашивает, не стыдно ли мне, что я такая. Я же никого не обманываю, вы сами угостили меня ужином… Моя цена сорок лей, почему мне должно быть стыдно?»

Поздно ночью мы мчались в такси через весь город, от шоссе Киселева к набережной Дымбовицы. Улицы давно опустели, только на перекрестках кое-где еще стояли проститутки, а на трамвайных путях шипели зеленые ацетиленовые горелки, при свете которых рабочие чинили развороченные рельсы. Шоссе Киселева проводило нас ароматом свежеполитой зелени, Каля Викторией встретила сверканием бесчисленных витрин и серыми глыбами монументальных зданий. В этот поздний ночной час город был потрясающе красив. Вот проплыл особняк совета министров с каменными львами, застывшими у подъезда, промелькнула мощная колоннада Атенеума, похожая на картинку из учебника древней истории, затем Фундация, королевский дворец, и все эти сооружения, похожие днем на огромных каменных лягушек, рассевшихся вдоль тротуаров, теперь, ночью, казались призрачными и таинственными. Даже нелепая башня Дворца телефонов, построенного американской концессией в подражание небоскребам, сверкала и серебрилась, словно игла, уходящая ввысь, в темное, мерцающее бледными звездами небо. Огромные окна кафе и кондитерских «Нестор», «Корсо», Рояль», «Кафе де ла Пэ» уже были затемнены, но в витринах магазинов все еще горел свет, и разместившиеся там манекены выглядели как персонажи Караджале, застывшие под огнями рампы.

Вот и широкий, просторный бульвар Элизабета с мигающими названиями кинотеатров и портретами кинозвезд на фасадах домов, вот Университетская площадь, белые статуи Спиру Харет, Георге Лазаря, Шинкай в гипсовых сюртуках, и среди них скачет на чугунном коке Михай Витязу, тяжеловесный и анахроничный, как поэма Болинтиняну. Затем узкие торговые улочки района Липскань и сама Липскань — длинная, тесная, вся в витринах, словно стеклянная труба, завешенная сукнами и шелками. Дымбовица. Огромная мрачная глыба Дворца юстиции, нависшая над невидимой, стиснутой высокими берегами рекой. Длинные силуэты крытых павильонов Центрального рынка. Плоские мосты. Ночные кабачки, все еще истекающие желтым светом и грустными звуками цимбал.

Я сидел в первой машине вместе с Гицей, Долфи и Виктором. В ушах звенело, и после чада ночных ресторанов приятно было подставлять лицо теплому ветру, вдыхать полной грудью ночной воздух и смотреть на несущиеся нам навстречу знакомые очертания улиц, площадей, многоэтажных домов с искорками огней в окнах. Вообще я любил ночной Бухарест. Нет, я вовсе не забывал про эксплуатацию, жульничество и все прочее. Просто ночью все это не так бросалось в глаза. Вот и теперь все было иначе, чем днем, все окутано волшебными светотенями. У дверей ночных ресторанов стояли цыганки с корзинами цветов, и, хотя я успевал увидеть только темные бестелесные лица и яркие вращающиеся зрачки, каждая цветочница казалась мне прекрасной, как Рада в стихах Аргези…