Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Машина проскочила площадь Сената и въехала на Каля Раховей. Мы молчали, а Гица болтал без умолку. Все, что он говорил, было «безусловно», а все, что говорили другие, — «Aiurea». Безусловно важно только то, что происходит сейчас, каждое мгновение — лучшее мгновение, потому что оно твое. Кто хочет веселиться, должен забыть все. Человек бывает счастлив, только когда забывает. «Давайте петь, — шумел Гица. — «Гаудеамус игитур»… Или ту русскую песню, которая мне нравится: «По морям, по волнам… нынче здесь, завтра там…» Нынче здесь, завтра там… А послезавтра где?» — «Послезавтра безусловно в тюрьме», — сказал Виктор. «Братцы, если меня посадят, — сказал вдруг Пауль, — я не боюсь. Пусть меня изобьют. В детстве меня здорово лупили веником». — «А что ты при этом испытывал?» — спросил Флориан. Тут начался интересный разговор про то, как избивают в сигуранце и в полиции, а Гица бесился и кричал: «Aiurea! Вы не умеете веселиться. Шофер, сворачивай к бару «Зису». Веселье безусловно не получается. Выпьем еще по маленькой».

Переезды из одного ресторана в другой продолжались. Флориан перестал записывать «фазы опьянения», потому что был по-настоящему пьян. Алеша путал латинские и греческие цитаты, а мне почему-то стало ужасно грустно, я вспомнил Неллу, Дима, Анку и решил, что я окончательно пропал: все они заняты разумным и полезным делом, а я превратился в подонка вроде Гицы. Страшное дело: я вдруг вообразил, что я и Гица одно и то же лицо. Вот я валяюсь утром в постели и жду, пока по улице не промчатся разносчики газет с криком «Темпо»!» — это значит, уже двенадцать часов, можно вставать. Вот я шатаюсь по коридорам с сонной мордой, и какой-то пижон в твидовом пиджаке спрашивает: «Пойдешь с нами выпить?» Потом я представил себе, как встречаю в пьяном виде Анку и она не хочет со мной разговаривать.

Проклятое вино. Я тут же решил бежать из кабака, но, как только я встал, пол и стены закачались. Пришлось сесть, чтобы остановить качку, но и это не помогло. Теперь все вокруг меня качалось: стойка бара, лица, прически, челюсти, дымящиеся сигары; а очки сидевшего напротив меня Долфи описывали круги отдельно от его бледного, осунувшегося лица…

Мир перестал качаться и начал снова оставлять следы в памяти только под утро, когда мы приехали на Центральный рынок освежиться тарелкой ciorbă de burtă [20] Борщ из потрохов, или буквально «борщ живота». .

Утро было прохладное, с низкими облаками, разбросанными, как серые кляксы, над темными крышами домов. От крестьянских возов, стоявших вдоль набережной Дымбовицы, пахло летом. Во всем была радость наступающего дня, только в узком как кишка ресторанном зале, где нам подали чорбу, все было перемешано: день и ночь, вчера и сегодня, а в самом дальнем углу четыре человека в засаленных кепках молча и сосредоточенно играли в карты; там же двое спали сидя, нахлобучив кепки на глаза; судя по всему, эта компания торчала здесь еще с позавчера.

Съев по тарелке кислой, пронизывающей до самого сердца чорбы, мы почувствовали себя лучше. Знаменитая чорба буквально промыла нам все внутренности, и Гица тут же предложил поехать в «Кафе де ля Пэ» выпить итальянского вермута. «Вермут к завтраку?» — спросил изумленный Долфи. «Aiurea! Там и водка найдется. Поехали!» — сказал Гица, но никто не поддержал его предложения. Выйдя из ресторана, мы попрощались и разошлись.

Так закончилась эта шумная ночь, которую я потом часто вспоминал, потому что именно в эту ночь решилась моя дальнейшая судьба. Тогда я этого еще не знал. Я шел домой в поганом настроении, хмель прошел, но отчаянно болела голова, и я смотрел на мирные будничные картинки начинающегося дня, совсем не подозревая, что закончилась последняя ночь моего юношеского легкомысленного существования и начался первый день испытаний в моей новой нелегкой судьбе.

Подходя к общежитию, я еще издали увидел во дворе закрытую автомашину. Рядом стояли два каких-то типа, у обоих во рту торчали папиросы, и, хотя один из них был высокий, в синем костюме, а другой маленький, весь серо-стальной, мне они почему-то показались одинаковыми — так одинаково выглядят манекены в витринах. У меня сразу защемило сердце от тревожного предчувствия: шпики! Что они делают здесь в такой ранний час?..

Я остановился за воротами, решив подождать, пока они уедут. Долго ждать не пришлось, вскоре из дверей общежития вышли два жандарма в зеленых мундирах с желтыми аксельбантами, полицейский офицер в черной форме с белыми аксельбантами и еще трое штатских, похожих, как близнецы, на тех, которые ждали у грузовика. Вместе с ними вышли Бранкович и Борис, брат нашего Раду. Они арестованы? Что это значит? Бранкович шел между полицейскими, опустив голову и держа руки по швам. Рядом шагал Борис, брат Раду, добродушный круглолицый старший брат, который никогда не участвовал в делах младшего и никогда их не одобрял. Я знал, что он не живет в общежитии. Как он сюда попал? А Бранкович? Тишайший, расчетливый Бранкович, который никогда ни во что не вмешивался, почему его арестовали?

Как только машина выехала за ворота, я бросился к дверям общежития. В четырнадцатой комнате никто не спал, ребята сидели на своих койках полуодетые, возбужденные и смотрели на меня с таким выражением, как будто я появился с того света.

Жандармы и шпики ворвались в комнату на рассвете, когда все еще спали, и тот, который был в форме полицейского субкомиссара, спросил: «Где Гилиман?» — «Я Гилиман», — сказал Борис, спавший на койке своего брата. Борис пришел накануне вечером навестить брата, тот предложил ему остаться ночевать, уступил свою койку, а сам отправился искать свободное место в другой комнате. Поэтому Борис оказался здесь вместо Раду и сказал полицейским, что он Гилиман.

— Наконец-то ты попался! — сказал один из шпиков и ударил его по лицу.

Борис молчал.

— Большевик! — сказал другой шпик и тоже двинул его.

Борис молчал.

Он не мог не понимать, что они принимают его за Раду, и все-таки молчал.

Тогда они приказали ему открыть чемодан. Это был не его чемодан, а брата, и они в нем ничего не обнаружили, кроме белья, которое тут же расшвыряли по комнате. Потом они порылись для порядка и в других чемоданах, стоявших под койками, выбрасывая и топча ногами белье, одежду, книги.

Борис молчал и все время смотрел на дверь, — вероятно, он опасался, что придет Раду.

— Здесь все! — сказал тот, кто был у них старшим. — Можно ехать. А ты поедешь с нами… — И он тоже ударил Бориса. Может быть, они вымещали на нем какую-то свою неудачу или им не понравилось, что он молчит, но только они его здорово избили и увели с собой.

— А Бранкович? — спросил я. — Почему они пришли за Бранковичем?