Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

— Стихи хорошие? — спросил Старик.

— Откровенно говоря — не знаю. Его поэма называется «Бешеное легкое», но это, собственно, про Лупень, Гривицу [22] Названия мест, где происходили забастовки, закончившиеся массовыми расстрелами рабочих. и все такое…

— Превосходно, — сказал Старик и улыбнулся. — Не важно, как называется вещь, важно, кому она служит…

— У него там очень мрачный конец — ни луча надежды…

— Ты ему сказал?

— Конечно. Он обещал вставить луч надежды в конце…

— Тогда все в порядке, — сказал Старик и снова улыбнулся. — Теперь давай перейдем от стихов к прозе. Ты сегодняшние газеты читал? Посмотри! — Он отложил «Газету Спортурилор», и оказалось, что у него есть и «Диминяца», и «Универсул», и «Курентул». В одной из них жирный заголовок: «СССР собирается вступить в Лигу наций». — Как, по-твоему, интересно?

— Да, — учтиво сказал я, хотя мне хотелось сказать совсем другое. — Послушай, Старик, брось ты политинформацию и все такое, я ведь не для этого сюда пришел. Что ты думаешь об арестах? В чем тут загвоздка? Что хочет сигуранца? Чем это все может кончиться?

— Я думаю, что это не газетная утка, — сказал Старик и начал объяснять, почему Советский Союз войдет в Лигу наций. Говорил он, как всегда, здорово; все факты выстраивались у него, как в геометрической теореме. Да, Старик умел объяснять, что к чему, но я почему-то томился, глазел по сторонам. Все ждал, пока он перейдет к делу.

Июльское солнце било нам в спины. На аллеях парка появились няни с колясочками и огромное количество собак. Три школьника остановились на берегу пруда, где плавали лебеди, четвертый стоял поодаль и, размахивая ранцем, уныло твердил: «Митика, Костика, Ионел, мы опоздаем». Митика, Костика, Ионел не обращали на него никакого внимания, им хотелось посмотреть, сумеют ли лебеди проплыть под мостиком, перекинутым через пруд. Лебеди не торопились, но мальчики были любопытны и терпеливы — школа подождет.

Мое терпение подходило к концу. Старик говорил о планах Гитлера в Юго-Восточной Европе и о политике румынского правительства, которое признало Советский Союз, но отнюдь не собирается противиться Гитлеру. Вот, например, Титулеску, который организовал признание СССР, — они хотят вынудить его подать в отставку — очень любопытный факт, а?

— Да, конечно, — сказал я, — история с Титулеску любопытна. Послушай, а почему ты ничего не говоришь о нашем деле?

— О чем же я, по-твоему, говорю? — спросил Старик и снова улыбнулся.

Он не переставал улыбаться, и меня это раздражало.

— Когда состоялась массовка?

— В конце мая.

— А когда начались аресты?

— Это я помню точно — десятого июня…

— Превосходно. А что случилось девятого?

— Что случилось девятого? — повторил я.

— Да, в самом деле, что случилось девятого? — спросил Старик, хитро прищурив свои мальчишеские глаза. — Разве не девятого июня появилось сообщение о восстановлении отношений с СССР?

— Правильно, — сказал я. — Мы еще ходили в то утро в русское посольство смотреть на Поклевского. А вечером мы шлялись по городу, заходили в разные кабаки и все такое. Аресты начались в ту же ночь…

— Теперь ты понял? Они занялись массовкой в тот самый день, когда было объявлено о признании СССР.

— Черт возьми! — воскликнул я. — Это же не случайно!

Я был ошеломлен и раздавлен. Как же мы сами не догадались? Почему мы сразу не связали эти два события? Почему не подумали о странном совпадении: полиция хватает участников массовки с опозданием на несколько недель, и почему-то как раз в тот день, когда газеты сообщают о восстановлении отношений с Россией. Нет, конечно же это не может быть случайностью.

Я молчал, подавленный нахлынувшими на меня новыми мыслями, а Старик, видимо, догадался, о чем я думаю, и сказал, что в мире миллиона случайностей, в котором мы живем, не мешает все-таки искать причины каждого события. Кто-то хочет доказать, что ничего не изменилось и друзьям Советского Союза по-прежнему не будет пощады.

Старик продолжал говорить. Да, это он умел, запас сведений у него был гигантский. Он снова отклонялся от нашей истории, но теперь я слушал его внимательно. Я понимал, что, о чем бы он ни говорил, он имеет в виду меня.

Потом он спросил, как мне нравится жизнь на нелегальном положении. «Да, в общем нравится, только вот неопределенность, суета и все прочее…»

«Ну, с этим я не согласен, — сказал Старик. — В такой жизни, пожалуй, больше порядка, чем в любой другой». Он сказал, что знает это по собственному опыту. Когда ты на нелегальном положении, ты обязан действовать в сто раз осторожнее, чем обычно, иначе подведешь товарищей. Ты обязан быть решительным и смелым. И умным. И веселым. Даже по выражению лица никто не должен догадаться, что с тобой что-то неладно. И ты ни о чем не думаешь, кроме как о своем деле. И каждый день проверяешь, чего ты стоишь. И хотя у тебя нет «завтра», ты все равно должен смотреть далеко вперед и заранее все предусмотреть на тот случай, если провалишься уже сегодня. Нет, что и говорить, в такой жизни есть свои преимущества.

Когда мы прощались, он извлек из кармана рубашки клочок папиросной бумаги, на котором было что-то нацарапано карандашом, и принялся его изучать. Я догадывался, что это расписание встреч, явок и «контролей» на ближайшие дни; в случае опасности такую бумажку легко проглотить.

Он ушел, и я долго смотрел ему вслед. Он шел по аллее медленной, беспечной походкой гуляющего человека, и никто на свете не мог бы догадаться, что лежит у него в кармашке белой спортивной рубашки. Я смотрел ему вслед и думал: вот он шагает спокойной, нарочито вялой походкой мимо фонтана, чьи блестящие струи на один-единственный миг преодолевают закон тяготения и устремляются ввысь, чтобы потом сразу низвергнуться в пропасть, а он идет вперед, вопреки всем законам, господствующим в этом городе, и он не только не боится их, но хочет их изменить. Он знает, чего он хочет. Он — не Долфи, который никак не может решить, кто прав и кто неправ, не Дим, Виктор или Неллу; он не умник какой-нибудь, умеющий болтать и спорить обо всем на свете, не фантазер, который воображает себе всякие картинки; он такой, каким ты никогда не будешь…

В парке царило теперь большое оживление. По дорожкам бегали дети и прыгали через скакалки. На скамейках бонны, няни и их поклонники: няни — все толстые, стиснутые корсетами, которые трещат, когда они смеются; поклонники все как на подбор старички в гетрах и соломенных шляпах… Я развернул газету, которую оставил мне Старик. «Гитлер вооружается». СКАНДАЛ СТАВИСКОГО. Интервью Его Величества Кароля II во французском журнале «Кандид»: «Я люблю свое ремесло», — говорит король. СНОВА ШКОДА. КОНЕЦ ГАНГСТЕРА ДИЛЛИНГЕРА. ГЕББЕЛЬС В ВАРШАВЕ. Поездка премьер-министра Татареску в Тыргу-Жиу. СПАСЕНИЕ ЧЕЛЮСКИНЦЕВ! ТИТУЛЕСКУ: высокий человек в черном фраке, лицо жабы, широкий рот, глубокие умные глаза. ПОЛИТИЧЕСКИЕ ДЕЯТЕЛИ НА ПЛЯЖЕ В МАМАЕ: старик с большими усами и седыми подусниками стоит на песке босой, в очках, в пестром купальном халате — бывший премьер-министр ВАЙДА ВОЕВОД; рядом — другой, маленький, кривоногий, с обезьяньим лицом, — бывший министр МАДЖАРУ…