Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Аннушка неожиданно замолчала. Губы у нее тряслись, и мы подумали, что она сейчас заплачет.

— Как ты очутилась в больнице? — спросил Раду.

— Очень просто. Меня подобрали в снегу граничеры. Женя кричала, и они услышали и разыскали нас…

— А Дима Гринев? — спросил я. — Что стало с Димой?

— Он погиб…

— Но ведь граничеры, — сказал я, чувствуя, как у меня подступает ком к горлу, — граничеры могли бы…

— Граничеры были в доле, — сказала Аннушка. — Такие дела всегда делались с ведома граничеров. Хромой был связан с граничерами и сигуранцей. После всего, что произошло, когда я вышла из больницы, меня арестовали и судили…

— А хромого?

— О нем и речи не было. Я пробовала рассказать на суде про убийц, но у меня не было никаких доказательств. Я ведь не знала, кто они такие. Борис тоже не знал. Он остался жив, и его тоже судили за попытку нелегального перехода границы. Он пробовал на суде протестовать, но это не помогло — Леня, Дима, Петруц были мертвы, а граничеры говорили, что они сбежали за Днестр. После суда я все поняла. Лева был в движении, и он все мне разъяснил. Я поняла, почему не нужно бежать. Как бы плохи ни были дела — бежать не нужно. Лева объяснил, что нужно делать. Всегда есть что делать — как бы ни складывались обстоятельства. Нужно сопротивляться. Пока ты сопротивляешься — ты человек, а если повернешься спиной и побежишь — ты мертв, даже если тебе и удастся куда-нибудь добежать. Все это я поняла позднее. В движении многому учишься, но главному я все-таки научилась в ту ночь, на берегу Днестра. Я желаю вам, чтобы вам никогда не пришлось учиться таким способом. И пусть мне тоже никогда больше не придется видеть то, что я видела тогда. — Она сделала паузу. — И не забывайте, о чем мы договорились, — скоро придет Брушка, не говорите ей про это. У нее есть свои заботы, лучше ей не знать…

— Надо знать, — сказал Раду. — Чем больше мы будем знать, тем лучше для движения…

— Не всегда, Радуц, — сказала Аннушка. — Ты все-таки еще очень молод. Когда-нибудь ты поймешь, что иногда лучше не знать. Если ты мне не веришь, спроси Дима Кожушняну.

— При чем здесь Дим? — спросил Раду.

— Дим и Боря, о котором я вам рассказывала, — одно и то же лицо. Разве вы не догадались? — Мы молчали, ошеломленные, а она спокойно продолжала: — Дим — это кличка, разве вы не знали, что имя Кожушняну — Борис и что он из Бендер?

— Вот как! — сказал Раду. — Теперь я, кажется, начинаю понимать…

— Ты начинаешь понимать Дима. Он ведь храбрый малый, а тогда… — она сделала паузу. — Он вам никогда не рассказывал? Если многое знаешь, становится труднее. Дим прошел через это и не хочет вспоминать…

— Нет, — упорно сказал Раду. — Напрасно Дим старается об этом забыть. Нам надо знать все. Спасибо тебе за рассказ, Аннушка. Я никогда его не забуду. Когда я думаю об этих ребятах, о Петруце, Гриневе и Лене Когане…

Он неожиданно замолк и отвернулся. Мне показалось, что он плачет, но я не был уверен, потому что между нами сидела Аннушка и я не видел его лица. Но я вдруг увидел, как Аннушка потянулась к нему и поцеловала его. Тогда я окончательно понял, что Радуц плачет, и почувствовал, как и у меня самого снова подступает ком к горлу.

— Ну вот, — сказала Аннушка, беря меня за руку. — Ты, кажется, добиваешься, чтобы я и тебя поцеловала?

Я покраснел и уже готов был обидеться на Аннушку, но, взглянув на нее, увидел, что она сама силится удержать слезы. Тогда я сказал:

— Ну конечно же я хочу, чтобы ты и меня поцеловала. Чем я хуже Раду?

— Хорошо, — сказала Аннушка, — я поцелую и тебя.

И она обняла меня за шею и поцеловала, а Раду, который все еще боролся с нахлынувшим на него волнением, вдруг запротестовал:

— Эй, вы… довольно… Что-то уж очень долго вы целуетесь…

Как раз в эту секунду открылась дверь и вошла Брушка. Она увидела, что Аннушка меня целует, и от удивления чуть не уронила портфель.

— Вот мы и застигнуты на месте преступления, — сказала Аннушка. — Что нам теперь делать? Впрочем, я знаю: поцелуй и ты их, Брушка…

— Что?! — спросила Брушка.

— Поцелуй и ты их, — спокойно повторила Аннушка. — Тебе, конечно, досадно, что это сделала я. Так и быть — разрешаю и тебе поцеловать мальчиков. Они будут очень рады. Я теперь знаю этих революционеров — они очень чувствительны и обожают целоваться…

— Конечно, — сказал Раду. — Иди сюда, Брушка, я поцелую тебя первым.

Он сделал вид, что засучивает рукава, чтобы обнять ее, а Брушка напустила на себя строгость и сказала:

— Стоит мне уйти, как они тут сходят с ума. Что-то уж больно рано вы начали веселиться, мальчики. Дела у вас еще не такие блестящие, чтобы думать о развлечениях… А ты, Аннушка, тоже хороша.

Брушка швырнула портфель на стол, всем своим видом показывая, что она не одобряет нашего легкомыслия. Ну как она могла знать, что тут произошло?

Потом мы расстались.

Пока нам подыскивали другую квартиру, мы жили с Раду врозь, где попало.

Случалось, я проводил ночь один, каждый раз в иной, иногда совершенно неожиданной обстановке: в кабинете врача, на узком диванчике, покрытом холодной клеенкой, среди стеклянных шкафов с набором острых, сверкающих никелем и эмалью ножей, шприцев, игл самой странной и зловещей формы; в узкой клетушке рабочего, где-то в мансарде кирпичного корпуса с несметным количеством голых окон и запахом помойной ямы; в студии художника, увешанной портретами, на которых вместо глаз были нарисованы винные рюмки, вместо ушей — револьверы, вместо волос — гири… На одну ночь уступила мне свою уютную комнату Диана — анархистка, очень спокойная и домовитая студентка, которая угощала меня вареньем собственного изготовления, цитатами из Бакунина и говорила, что вся работа компартии детская игра — только анархисты идут правильным путем. Потом была другая ночь, в старинном особняке, среди персидских ковров и картин в тяжелых позолоченных рамах: портреты предков известной аристократической фамилии; последний отпрыск рода, нынешний хозяин особняка, человек с таким же, как на портретах, иконописно тонким лицом и добрыми близорукими глазами, был историк, археолог и член МОПРа. Ночевал я и в мрачной, тесно заставленной богатой мебелью квартире адвоката, специалиста по бракоразводным делам: крупный и грубый как бык, он хвастал, что никогда не ест мяса, и читал мне на память стихи Аргези…

По утрам я покидал свое очередное убежище, чтобы никогда больше туда не возвращаться. Постоянная смена обстановки, впечатлений утомляла меня. Я шел по улицам, скользя взглядом по фасадам домов, заглядывая в открытые окна. Как их много. И какая разная жизнь притаилась за каждым окном. И как часто ничего нельзя понять: зачем специалисту по бракоразводным делам утонченные философские стихи Аргези? Почему тихая девушка, любящая сладости, увлекается Бакуниным? И почему многие из тех, кого сама жизнь должна была бы толкнуть на путь борьбы, спокойно принимают существующий порядок? Никогда еще не видел я так много непонятного, неразумного и неправильного. Никогда еще я так остро не испытывал чувства своей страшной отдаленности от всего окружающего. Все должно быть разумно и правильно, это важнее всего — верно? Только в движении все правильно. Правильно — то, что было в движении, и нигде больше. И у моих товарищей по движению все было правильно. И у меня самого все то, во что я верил, все, чем дорожил, было правильно. Потом я как-то встретился с Виктором и внезапно почувствовал поднимавшееся в груди острое и властное чувство, которое не было ни разумным, ни правильным.