Тугельбай Сыдыкбеков - Среди гор

— Эй, Оскенбай, проезжай сюда! — крикнул ему Мендирман. — Запиши в списки все, что сдаешь!

Соке глянул на Оскенбая.

— А где твой салам, шайтан черный?

— Э-э… оставьте, не до салама мне, Соке!

Люди рассмеялись над его унылым, расстроенным видом.

— Эй, ты что дуешься, что с тобой? — спросил, все так же посмеиваясь, Соке.

— А вы что, не видите, что ли? — Оскенбай кивнул головой на борону: вот, мол, даже такую старую, беззубую борону и ту не оставляют в хозяйстве. Чего же ждать от этой артели? Хорошего мало!

У ворот отчаянно заскрипели немазаные колеса, и во двор въехала упряжка, в которой были вол и конь. На воле сидел Матай, а на коне — Чакибаш, за ними тянулся однолемешный плуг. Они были соседями и жили очень дружно. Если у одного из них оказывалось хорошее кушанье, то он ел его не иначе, как пригласив соседа. Упрочению такого добрососедства во многом способствовала Нурджан, жена Чакибаша. Да и жена Матая была добрая, покладистая женщина, с Нурджан они сошлись характерами, всегда охотно помогали друг другу по хозяйству. Если жены дружны, то мужьям, конечно, сам бог велел. Матай, как ни странно, забыв о своей важной должности, проявлял к Чакибашу почтительное, почти нежное отношение. Объяснялось это не только тем, что Чакибаш был старше его по возрасту, но и тем, что Матай просто уважал соседа. Он и называл его не иначе, как Чаке. Как-то в прошлую зиму, в один из морозных, буранных дней, Нурджан сделала запеканку из проса на молоке и сметане. Соседи, конечно, были приглашены, и Нурджан, угощая их, сказала:

— Кушай, джигит-исполнитель, берите, пока еще горячее. Слава богу, теперь у нас свое молоко. Ребятишкам бог послал. А все же нет ничего на свете лучше хлеба! Да только много ли соберешь его с поля, если будешь лопатой копать? Вот бы взять, да и купить в складчину одни плуг на два двора… С хлебом бы зажили!..

Матай в это время как раз отправил в рот полную с верхом ложку с запеканкой. Чтобы выразить свое согласие, он охотно закивал головой: «Правильная, мол, мысль, джене. Так и сделаем».

Чакибаш тоже сразу же согласился:

— А что, был бы у нас, скажем, плуг, мы бы пораньше вспахали свои поля и добрым людям еще подсобили бы.

Словом, не откладывая дела в долгий ящик, Чакибаш и Матай купили в складчину плуг. Сейчас в этот плуг один впряг своего вола, другой — своего коня и повезли его на артельный двор. Всю дорогу они молчали, а когда проезжали мимо двора Иманбая, Чакибаш промолвил, вздыхая:

— Эх, хоть бы еще одну весну дали попользоваться нам своим плугом на своих полях…

Матай, ехавший, как мальчишка, на крестце вола, пробормотал:

— Ничего, Чаке… Теперь и общественное, как свое…

— Так-то это так, Матай… Да только свое есть свое. Как ни говори, а на сердце печет…

Когда Чакибаш увидел во дворе среди других Соке, он так обрадовался, что забыл обо всем, и восторженно крикнул, будто бы во дворе был один только Соке:

— О-ой, Соке, салам алейкум! В прошлом году мы с соседом вдвоем купили плуг, и, слава богу, детишки весь год ели белый хлеб… А теперь Советы собирают нас в складчину всем аилом, бог даст, хлеба еще больше будет… А потом, глядишь, и купим… как оно называется-то… машину, что пашет землю…

В этот день почти до вечера люди не переставали свозить в артельный двор плуги, бороны и сбруи. Мендирман, очень довольный, сам про себя петушился, как драчливый перепел, мысленно восклицая: «Пусть живут Советы! Теперь я хозяин всего аила!» Гордость распирала его. Он то и дело срывал с головы свой тебетей, сшитый из плохонькой овчинки, и махал им, оглашая двор криками, будто чабан в степи:

— О-ой, Бахир и Аким, давайте отправляйтесь за сеном для лошадей. Э-эй, Коджо и Турсун, приберите вон те бороны, а то еще утащит кто-нибудь!

И одежда на нем была тоже под стать его суматошному характеру. Кургузый армяк развевался по обе стороны, когда он, приземистый, кругленький, из конца в конец бегал по двору, пошевеливая ленивых:

— Ой, Асан, у тебя что, чирей вскочил под мышкой, что ли: что ты не можешь руки поднять? Ты не для бабушки моей делаешь, а для общества… Понимать надо!

Мендирман никогда не был толковым хозяином, и своими криками он скорей всего мешал работе. Но не кричать он не мог, потому что считал, что только устрашением можно воздействовать на подчиненных. Особенно уж он старался показать свою силу, когда выезжал на коне. «Надо с первых же дней внушить им страх, а то они потом запанибрата будут обращаться!» — решил он своим недалеким умом. И больше всех, конечно, Мендирман ненавидел эшимовцев. При воспоминании о том, как его избивал Касеин со своими джигитами, он стегал ни в чем не повинную лошадь, а на голову Касеина, который сейчас, может быть, ничего не подозревая, сидел дома, обрушивал самые страшные угрозы:

— У-у, шайтан, кулак! Запомни, никогда не забуду я, как ты стегал меня камчой. Пока я не добьюсь твоего изгнания в страну «Пойдешь — не вернешься», не успокоюсь я…

Но месть и обиду Мендирман питал не только к самому Касеину, но и ко всем его одноплеменникам, словом, любого эшимовца он люто ненавидел и при каждом удобном случае напоминал им:

— Эй, ты… не забывай, что большой род — это теперь не в счет. Или ты все надеешься на своего смутьяна Касеина? Так учти, что прошло то время, когда верх брал тот, у кого джигитов и дубинок больше. Все, что у вас во дворе есть из сбруи, плугов и борон, — все дочиста сносите на общий двор. Это говорит вам не прежний Мендирман, а председатель артели «Новая жизнь», в которой сто двадцать дворов!..

Но, говоря это, он в то же время опасливо косился по сторонам, боясь, как бы Касеин не подослал какого-нибудь джигита, вроде косого Абды, который одним ударом может выбить его из седла… И председатель спешил поскорей покинуть «чужой» край аила.

Когда Мендирман появлялся поблизости, Касеин не находил себе места. Бессильная злоба душила его, глаза его наливались кровью, он судорожно хватался за камчу.

— Где вы, куда вы попрятались? — сзывал Касеин своих родичей. — Как вы можете терпеть такое унижение?! Эй, Абды, где ты?

Но ни Абды и ни кто другой не откликались на зов Касеина. Джигиты уже не осмеливались нападать с дубинками, а женщины только и могли, что посылать проклятья в спину удаляющегося Мендирмана, глядя ему вслед ненавидящими глазами. И только собаки, с злобным лаем вырываясь из дворов, бросались на председателя.

Председатель, увертываясь от наседающих собак, кричал на весь аил:

— Э-эй, кулацкие твари! Пошел, пошел вон!

Но это еще больше бесит свирепых байских псов. С хриплым рычанием, целой сворой кидаются они на него и, того и гляди, стянут верхового с седла. Таково уж правило этих сторожевых собак: они не допускают появления в своих владениях не только незнакомого человека, но и незнакомой скотины. Они не признают, кто это перед ними: могущественный бай, прославленный батыр или председатель артели. Им все равно, только бы лаять и кусать.