Тугельбай Сыдыкбеков - Среди гор

Один из пахарей ответил хриплым голосом:

— Ты что кричишь-то зря, председатель? Все равно сеять нечем!

— А это не твое дело! — прикрикнул Мендирман. — Ты знай себе паши…

— Нет, постой! — вмешался в разговор Абды. — Ты лучше расскажи, как сплавил семена на мельницу!

— Что? Как ты сказал? Да я тебя…

— Как слышал, так и сказал! Пока жена твоя замесит тесто да напечет хлеб, мы еще успеем попахать!

Ух, как хотелось сейчас Мендирману пришпорить коня и с налета опоясать Абды камчой по голове. Едва сдерживая себя, он подумал: «Смотри, сволочь какая, даже глазом не моргнет. Эх, дорогая советская власть, если назначила меня председателем, так зачем связываешь мне руки законом?»

— Семена будут… Не задерживайте только пахоту! — сказала Бюбюш и поехала дальше.

— Эх вы, ребята! — упрекнул их Сапарбай. — Для себя же работаете, для себя сеете хлеб, так зачем же делать такие вещи? Давайте лучше беритесь за дело… Вон первая бригада хочет вызвать вас на соревнование…

Мендирману волей-неволей пришлось последовать за Бюбюш и Сапарбаем, хотя ему и очень хотелось еще покричать на пахарей.

— Зачем им сатсиал, они и думать о нем не хотят! — говорил Мендирман, догоняя Бюбюш. — Мы Бердибая называем кулаком, а вот самые заядлые кулаки — это они: председатель им ни в копейку, а думки у них только о том, как бы поскорей уйти за перевал…

Неизвестно, долго ли бы еще Мендирман надоедал своей бесконечной, нудной болтовней, как вдруг в шею ему ударилась маленькая божья коровка, вольно летящая себе по весне. Это заставило его вмиг замолчать. Он даже втянул голову в плечи, опасливо кося глазами: а вдруг этот головорез Абды еще пустит ему в спину камень? Мендирман даже вспотел, ожидая удара.

Но, к счастью, камень не настиг Мендирмана: Абды не бросал его, хотя и намеревался сделать это.

— Эх, не те времена, руки коротки! — проговорил он с ненавистью. — А не то растерзал бы этого зазнавшегося раба!

— Ишь ты, власти-то не позволят! — простодушно заметил его напарник.

— В том-то и беда… Ладно, пусть пока они с братом повольготничают, но и нам бог пошлет что-нибудь, пошлет!

Первая упряжь с плугом наконец стронулась с места. Лошади неохотно переставляли ноги, а затупевшмй лемех с трудом перерезывал корни, и пласт земли вяло оборачивался в борозду. И всего неохотней ступали ноги пахаря.

А Мендирман тем временем думал про себя: «У теперешнего народа и на затылке есть глаза. Они видят тебя насквозь, ты еще не подумал, а они уже знают, что у тебя в мыслях. Эх ты, хозяин ста двадцати дворов!..»

Бюбюш прервала тягостные думы председателя.

— Вы, аксакал, потеплей разговаривайте с членами артели! — заметила она ему.

Мендирман ничего не ответил. Он надул губы и отвернулся. Время от времени звякали стремена. Легко и свободно шли упитанные, сильные лошади. Влажный весенний воздух напоен запахом зелени, солнце щедро светит, все живое полно жизни и деятельности. Наступило такое благодатное время, когда сам по себе повеселеет грустный джигит, которого отругала привередливая жена, когда самый последний лодырь-лежебока и тот выйдет на поле, не усидит, не утерпит уж дома.

Да, чудесное время наступило! Овцы и козы принесли по двое ягнят. Вон на том широком солнечном склоне идут не спеша кобылицы с жеребятами, большое стадо коров пестреет на бугре… В такие дни и самые древние старики и самые малые ребятишки стараются принять посильное участие в горячей, напряженной работе. И все-таки, несмотря на хорошую, щедрую погоду, эта весна была далеко не во всем удачная. Люди невеселы, не хотят думать о насущном хлебе. Многие рассуждают так: «Чем журавль в небе, лучше синица в руке». Зачем я буду убивать себя, трудиться, если даже неизвестно, кому достанутся плоды моих трудов? Кто его знает, что еще ждет нас впереди. Не можем мы сидеть на одном месте, как бескрылые курицы!.. Пока сердце бьется в груди, пока не прервалось дыхание, будем идти на джайлоо, чтобы не оставить пустующими древние дедовские стойбища. Пока есть возможность, надо еще хоть одно лето вволю попить молока, кумыса, запастись маслом. Может быть, жизнь изменится к лучшему, а нет, значит, больше нам не придется проводить летовку на джайлоо!»

Такие разговоры велись в аиле в открытую. Если кто пытался возражать, то ему отвечали: «Ты брось выслуживаться перед властью! А нас оставь в покое. У нас есть свои головы!» Отцы не слушались сыновей, брат не признавал брата. Когда сзывали на собрания, то почти все приходили, но сидели молча, с безразличным видом. И так вели себя не только единоличники, но и многие члены артели. Некоторые из них забросили артельную работу, начали готовиться к кочевке.

Стоит ли говорить о других, если даже Иманбай собрался в этом году провести лето на джайлоо, хотя обычно в это время года он сбрасывал с себя шубу и, засучив рукава, в одной рубахе и кожаных штанах принимался копать лопатой землю. О, он работал старательно, то и дело поплевывая на ладони, и вскапывал довольно-таки большой участок возле реки. А какое у него было тогда радостное, трудовое настроение.

— Бог даст, засеем здесь просо, а, Бюбю? — говорил он, обращаясь к жене. — А что, только шайтаны живут без надежды, а мы люди. Если создатель не пожалеет дождя, то каждый колос может дать целую горсть крупных, блестящих, как глаз перепелки, зерен. Ну, если соберем два полных мешка проса, то и хватит. На весь год будем тогда обеспечены бузой, пей — не перепьешь! Эх, а что еще есть лучшего в жизни! — мечтал Иманбай и потом говорил жене: — Ой, Бюбю, если ты уважаешь своего мужа, то дай ему что-нибудь испить! Ты видишь, как усердно он работает!

А в этом году Иманбай даже не вспомнил, что надо браться за лопату. Он был всецело поглощен подготовкой к кочевке на джайлоо, но у него не было даже юрты. Почти каждый день он накидывал старое седло на свою Айсаралу, приторачивал к седлу большой моток веревки и старый расшатанный топор. Затем Иманбай садился на лошадь, при этом кожух его издавал такой шум, будто его разрывали на куски. Перед выездом он говорил жене:

— Эй, жена! Свей аркан из кендыря, что натеребили твои дочки. Аркан нужен будет, в этом году обязательно выедем на джайлоо! Бог даст, привяжем по обе стороны седла твоих кур с красным петухом за ноги, навьючим вещи и двинем! Пусть наши куры попасутся там, где паслись табуны и стада бая Киизбая! Ну ты не забудь, жена, приготовь аркан!..

Когда Иманбай трогает Айсаралу, то с первого же шага седло через старые тонкие потники начинает давить на холку лошади, и она изгибается, машет облезлым, куцым хвостом, прижимает уши и скалит зубы, не желая двигаться со двора. И если даже Иманбай будет тянуть повод в сторону рощицы у реки, все равно она будет тянуть в другую сторону: так ей не хочется опять везти на спине тяжелые вязанки веток. Если бы умела она говорить, то, наверное, сказала бы: «Ты, лиходей, опять хочешь нагрузить на меня колючий кустарник или тяжелые вязанки веток!» Поэтому-то Айсарала и идет так неохотно. Но Иманбай не думает ни о чем. Вы посмотрели бы, как горделиво и самозабвенно сидит он в седле, упираясь носками в стремена, вскинув голову. И ему нет дела, что старое, рассохшееся седло жалобно скрипит и пищит под ним. Свободно помахивая камчой, он едет и беседует с Айсаралой: