Тугельбай Сыдыкбеков - Среди гор

Последним входил Саадат. Он перешагнул за порог и от сырой, затхлой темноты подвала на минуту ослеп, растерянно остановился, полусогнувшись под низкой притолокой. Шарше с разворота пнул его широченным валенком в зад и, захлопнув дверь, повесил замок.

— Смотри! — предупредил он караульного. — Головой будешь отвечать. С места не сходи.

После этого Шарше пошел в аилсовет.

Дверь подвала закрылась. Шоорук ощупью приткнулся в темноте к стене. Когда Шарше поносил его разными словами, он почти ничего не возразил. «О аллах, это тоже твоя воля. Подчинюсь, покорюсь судьбе!» — подавленно думал он, покорный всему. Но сейчас, когда он очутился в непроглядной тьме подвала, в нем заговорили обида и гнев:

— О всемогущий аллах, о создатель, неужели ты дал мне долгую жизнь затем, чтобы под конец опозорить мою седую голову, возьми мою душу, избавь от унижения!

Бердибай хотел было немного ободрить, успокоить глубокого старика, но самый тон просьбы, с которой обратился к аллаху Шоорук, настолько потряс его, что он на этот раз не в силах был произнести ни слова. По пылающему, горячему лицу Саадата, как нечто живое, подвижное, вдруг покатились одна за другой жгучие капли слез. Саадат, смертельно оскорбленный тем, что голоштанный Шарше при всех дал ему пинка, был так погружен в свои мысли, что даже не обратил внимания на слова Шоорука. «Если бог даст мне лошадь, а в руки оружие, то таким, как Шарше, не будет от меня пощады!» — неслышно шептал он и дрожал так, словно в лютый мороз.

Неизвестно, сколько прошло времени, но постепенно глаза сидевших в подвале стали свыкаться с темнотой. Перед глазами Шоорука обозначилась какая-то неясная, согбенная фигура. Это был Бердибай, но это уже был не прежний подвижный Бердибай, а казалось, мрачная, безмолвная тень. Жизнь вдруг круто изменилась, померкла в мгновенье, и отныне весь мир, казалось Шооруку, погрузился в беспросветный мрак подземелья. Он давно уже чувствовал на голове какую-то каменную тяжесть. Шоорук пощупал рукой, и оказалось, что головой он уперся в балку. В отчаянии Шоорук хрипло проговорил:

— О воля аллаха, разве такое суждено было нам?!

И это были не просто сказанные слова, а надсадный крик души. Горечь, сожаленье, злоба и гнев звучали в этом крике. Да, впервые жизнь так круто и бесцеремонно обошлась с Шооруком и Бердибаем. Сам этот факт заточения в подвале казался для них настолько чудовищным, что они готовы были после этого принять хоть смерть.

— Ничего не поделаешь, Шооке! Такова судьба наша, предписанная всевышним, никуда не денешься от нее, — промолвил Бердибай. Он еще что-то хотел сказать, но его перебил Саадат.

— Я не могу больше сносить такой позор! — зло и запальчиво проговорил он. — Если бы я знал, что все может обернуться так, то я сейчас не сидел бы здесь и знал бы, что мне делать, да вот этот шайтан сбил меня с толку. Недаром говорят, если подружишься с собакой, то и есть будешь из собачьей лохани… Я поверил этому дураку. Говорил: «Будь уверен, друг мой!» А толку-то от этих слов… Если бы не он, я бы сейчас знал, что мне делать.

Бердибай тревожно зашептал:

— Тише ты, осторожней, Саадат!

Саадат резко ответил на это:

— Да что вы, Беке! Все «тише» да «осторожней» — вот и довели меня до этой вонючей ямы. А теперь мне нечего осторожничать да оберегаться. Жизнь моя кончена, все! Опозорен, унижен перед всем народом. Меня бил камчой тот голоштанный босяк, который бы никогда не осмелился в прежнее время переступить через мой порог. А теперь он пинками загнал меня в эту яму. Разве я этого просил от вашего бога! Я всегда молил его: «Если уж пошлешь смерть, то дай мне достойную смерть, чтобы умереть у своего очага, чтобы омыли меня близкие родные и чтобы с почестями похоронили». Так неужели же не может всевышний удовлетворить последнюю мольбу простого человека?

— Не позволяй, Саадат, черной злобе селиться в душе, не оскверняй имя всевышнего! — отозвался на эти слова Шоорук. — Так уж устроен мир. Могущественные ханы и тигроподобные батыры не всегда достигали желаемого, судьба подчас и над ними зло надсмеивалась. Так что не надо горевать и убиваться, это тоже предрешено судьбой!

— Шооке, ну-ка погодите, послушайте, кажется, там говорят! — вдруг сказал Бердибай. — Вы слышите?

Сначала были слышны беспорядочные шаги. Потом кто-то, казалось, начал постукивать рукояткой камчи по потолку или вбивать гвозди в доску. Это было как раз над головой Саадата, и вскоре он начал различать голоса людей. Люди, казалось, о чем-то горячо спорили, препирались. В основном слышались два сильных голоса: один женский, другой — мужской.

Мужской голос говорил крикливо, злобно. Он определенно принадлежал Шарше:

— Мы обязаны немедленно выполнять приказ, присланный нам сверху! И никаких разговоров, сестрица…

Саадат приткнулся к маленькой, как ушко иглы, щелочке и, напрягая слух, подумал: «Кто же это есть — «сестрица»?» Затаив дыхание, Саадат продолжал слушать:

— И мы отвечаем, так же как и ты, перед всем аилом! Ты не думай, что все жители, все дворы этого кишлака подвластны только аилсовету. Я знаю их всех, и богатых и бедных, как пять своих пальцев. — Шарше, вероятно, как обычно, стукнул себя кулаком в грудь, так как он на секунду замолчал, а потом продолжал с новой силой. — В нашем аиле большинство живет зажиточно. А поэтому я обязан к двадцать пятому числу этого месяца обложить всех их твердым заданием. По моему подсчету, из всех четырехсот двадцати дворов, относящихся к нашему аилсовету, около шестидесяти процентов должны быть обложены налогом. Потому что все они зажиточные, хозяйства у них крепкие.

— Ошибаетесь вы, товарищ Шарше! — отвечала ему Бюбюш. — Мы не имеем права головотяпствовать только лишь потому, что получили приказ начальства… Давайте еще раз уясним, какие люди должны подвергаться раскулачиванию: во-первых, те, у которых годовой доход превышает пятьсот рублей, во-вторых, те, кто пользовался наемной рабочей силой, в-третьих…

— Знаем и мы, что в-третьих! — прервал ее Шарше. — Пока мы будем с тобой пересчитывать «во-первых» да «во-вторых», баи и кулаки будут уже за перевалом. А народ наш я знаю, от него ничего не добьешься: «Верблюда видел? Нет! Кобылу видел? Нет». И так все у них «нет», хотя, может, и видели. А я заявляю здесь авторитетно: кто батрак, кто активист, кто коммунист? Я! Стало быть, выходит, что хочешь не хочешь, а начальство-то за все прежде всего спросит с меня! А я не хочу быть исключенным из рядов партии, как укрыватель классовых врагов.

— Да и не только вы, но и каждый не желает этого!

— А если так, Бюбюш, то не мешай исполнять директиву партии.

— Это еще вопрос, мешаю ли я выполнять директиву партии или наоборот!