Павел Макшанихин - Родимая сторонка

— А чего же не принять? Да и куда его денешь? Работал сначала конюхом, потом, вижу я, тяжело старику. Пристроили вот сюда сторожем. Ребята им довольны, не обижают.

— Старые замашки у него не проявляются?

— Нет. Работает честно, старается. Но иной раз, видно, скребет у него на сердце. Зашел как-то в свой бывший дом, где сейчас магазин сельпо, и говорит Косте Гущину, заведующему: «Худо хозяйствуешь, Константин». — «А что?» — «Я этот дом на сто лет строил, а вы его в двадцать сгубили. Нижние-то венцы вон сгнили, да и крыша дырявая. Давно бы я на месте Советской власти такого хозяина, как ты, в шею отсюда выгнал».

Додонов, приглядываясь к старику, проворно работал ложкой, а Роман Иванович продолжал:

— Костя от этих слов побелел весь даже. «Тебе, говорит, Кузьма Матвеич, все еще своего добра жалко? Мечтаешь, поди, обратно его получить?» А тот ему отвечает: «Свой-то дом у тебя, Константин, целехонек, как я погляжу. А ведь мы с тобой одного году строились. Вот и сообрази теперь, о чьем ты добре больше печешься, о своем или о казенном!»

Думая, что старик не узнал его и будет откровеннее с чужим человеком, Трубников не утерпел, спросил:

— Как свою жизнь теперь понимаете, Кузьма Матвеевич?

Старик подсел к столу, закурил трубку. Серые кустики его бровей поднялись, в сонных глазах что-то блеснуло.

Он долго вглядывался в Трубникова, но, казалось, не узнал, потому что спросил безучастно:

— Это вы насчет чего?

— Да вот, говорю, потерпели вы в свое время от Советской власти. Обиду, поди, имеете?

Старик молчал, разглядывая на руках обломанные ногти. Должно быть, не слышал или не понял, о чем спрашивают. Но вдруг он поднял голову и подмигнул Трубникову загоревшимся глазом.

— Перехитрил ты меня тогда, успел-таки подрезать под корень вовремя. Умен!

И пожалел насмешливо:

— А себя вот перехитрить не мог. М-мда. Где отбывал-то, родненький?!

— Напрасно радуешься, Кузьма Матвеич: не сидел я.

— Да рази ж я радуюсь, господь с тобой! — всхлопнул старик руками. — Слух был, потому и говорю. А ждал я тебя там, это верно. Как взялись вы сами себя сажать, затосковал, помню, даже. Гляжу, едут к нам ваши, а тебя все нету и нету…

— Жалеешь, что не дождался? — засмеялся Трубников уже весело. — А я вот тебя дождался! И не жалею, что вернулся ты, а радуюсь…

Старик выпрямился.

— Это верно, гражданин Трубников, не к чему нам старые обиды вспоминать, коли новых нету.

Подумал и сказал вдруг твердо и неожиданно:

— Я на себя, уважаемый гражданин Трубников, как со стороны гляжу сейчас. Кабы не освободил ты меня от собственности тогда, многих бы я по миру пустил. Хошь верь, хошь не верь, а считаю — не могла поступить со мной иначе Советская власть. Все это после понял я. В высылке. А сначала-то, каюсь, зубами скоблил. Виноват был, конечно, перед людьми, что там говорить. Тяжким трудом искупляться пришлось. К тому же своих ребят шибко жалел, им дороги не было из-за меня в настоящую жизнь. Но Советская власть, спасибо ей, не злопамятная. И меня вот призрели, не оттолкнули…

Вернулся Роман Иванович.

— Бурову скажи, Кузьма Матвеич, что завтра с утра приеду, пусть подождет.

— Скажу.

Старик вышел проводить их, бросил охапку свежей травы лошаденке и, не оглядываясь, пошел обратно.

— А к убийству Ивана Михайловича непричастен он? — спросил Додонов, когда выехали на дорогу.

— Думаю, нет, — уверенно ответил Роман Иванович. — Кабы причастен был, не вернулся бы сюда. Совесть не пустила бы.

И высунулся вдруг в окно, то ли увидев что, то ли к чему прислушиваясь. Все тоже потянулись к окнам. Даже безмолвный шофер сбавил ход и опустил стекло. Два голоса — мужской и женский — крепко обнявшись, словно кружились в танце над полем в застывшем знойном воздухе.

— Петь начали в колхозе-то у нас! — радостно удивился Роман Иванович и вздохнул: — Давно я песен здесь не слыхал.

Все посветлели, приумолкли, призадумались.

— Примечайте, товарищ лектор! — напомнил Трубникову Додонов.

— Я все примечаю! — серьезно ответил тот.

Покружив полевыми дорогами, выбрались на большой пустырь, откуда рукой подать было до МТС. В конце пустыря одиноко белела в густом бурьяне заброшенная церковушка, зияя черными глазницами окон и вызывающе скалясь колоннами. Даже на крыше ее вырос бурьян, словно поднялись от злости дыбом зеленые волосы.

Вспоминая, с каким воодушевлением закрывали в тридцатом году эту церковушку и как наивно радовались тогда, что религии пришел конец, Трубников спросил:

— Много у вас верующих в районе?

— Нет, немного… — замялся Додонов, — хотя, конечно, есть! Церковь действует в Белухе.

— Стало быть, не знаете сколько. А праздники религиозные соблюдают еще кое-где?

— Кое-где! — фыркнула Зоя Петровна, обволакиваясь дымом. — В самый сенокос по три дня гуляли в некоторых бригадах, а в Белухе — всем колхозом…

— Ну, зачем же преувеличивать?! — недовольно поморщился Додонов. — Все время антирелигиозную пропаганду ведем, доклады, лекции проводим. А зимой даже бывший поп к нам приезжал из области. Разоблачительную лекцию для районного актива читал. Очень полезная лекция.

Въехали в пустой двор МТС. На местах, где стояли комбайны, успела уже вырасти крапива. Посчитав крапивные островки, Трубников позавидовал обрадованно: «Широко живут! На каждый колхоз комбайнов десять да тракторов, поди, штук пятнадцать! А мы тут до войны что имели?»

Пока Додонов с Романом Ивановичем искали зачем-то директора, Трубников заглянул в диспетчерскую.

Красноглазый парень, взлохмаченный и озабоченный, кричал по рации:

— Иван Егорович, сколько вчера убрали комбайнами?

Невидимый Иван Егорович отвечал издалека задорно:

— Шестьдесят три!

— А кто у вас впереди идет?

— Впереди? Рыжиков. Вчера 20 гектар убрал на самоходном.

— А за декаду сколько?

— Сто восемьдесят пять.

— Передай ему, что Власов убрал за декаду сто девяносто семь.

Иван Егорович ошарашенно помолчал и вдруг всполошился испуганно:

— Этого не может быть! Нашего Рыжикова никто еще не обгонял пока…

— Раз говорю, значит, может.

На столе зазвенел без передышки телефон. Вася схватил трубку и, не отрывая ее от уха, кинулся к большой карте полей, густо поросшей красными флажками. Каждый флажок здесь обозначал, видно, комбайн. Вася переставил один красный флажок: значит, комбайн переехал на новый массив. Заменив другой желтым, он тут же схватил вторую телефонную трубку.

— Алло! Прошу механика! Николай Петрович, выезжайте сейчас же с дежурной аварийной в пятое поле. Стоит комбайн. Поломка.

А по рации кричал кто-то взахлеб сквозь железный стрекот и ликующий гул моторов:

— Вася, мы на четвертом, принимай скорее сводку!