Павел Макшанихин - Родимая сторонка

«Да неужели и вправду запрещено даже говорить об этой статье?» — толкнуло Трубникова горячо в сердце.

Кровь бросилась ему в лицо пятнами, в рыжих глазах полыхнул гнев. Еле-еле сдерживая себя, он сказал глухо:

— Я перед партией не побоюсь ответить. А вот вы наломали тут дров с вашим райкомом вместе, а как до ответа дошло — в штаны сразу наделали…

— Насчет райкома полегче, товарищ дорогой, — пригрозил Синицын, приподнимаясь со стула.

— Кто вам дал право запрещать эту статью? — уже закричал, белея, Трубников. — Правды испугались?

Синицын, тоже белый, трясущимися руками то складывал газету вчетверо, то расправлял ее.

— Ты не горячись, уполномоченный, — растерянно сказал вдруг он, глядя в сторону. — Давай рассуждать хладнокровно.

Сел и, охватив голову обеими руками, закрыл глаза.

Помолчали оба, переводя дыхание.

— Сомнение тут нас берет, — хмурясь и избегая глядеть Трубникову в лицо, заговорил первым Синицын. — Коли разговор этот дальше нас не пойдет, могут сказать…

— Говори прямо и откровенно, Иван Михайлович, — с трудом остывая, хрипло попросил Трубников и, вспомнив почему-то Ромкину клятву, твердо пообещал: — Дальше этих стен не пойдет. Могила!

Покосившись на окна, Синицын спросил испуганным шепотом:

— Не случилось ли, думаем, чего с товарищем Сталиным?

— А что?

— Ну, проще сказать, не повредился ли он головой? Может, напоили по злобе лекарством каким-нибудь вредным?

— Да откуда вы взяли? — во все глаза уставился на Синицына Трубников.

Тот поглядел на него с каким-то горьким сожалением, даже с жалостью.

— По статье же этой самой и видно. Как же можно писать такое… в здравом уме?

Растерянно почесывая лоб, весь в жалобных морщинах, Боев зашептал громко и горестно:

— Ведь что же получается-то? Кровью мы колхоз тут сколачивали, а теперь, выходит, — насмарку все? Не можно поверить этому никак, товарищ Трубников, и понять этого нельзя.

Потрясенный, Трубников долго глядел на обоих, не говоря ни слова, и вдруг рассмеялся громко, весело, откинув голову и сверкая частыми зубами.

— Головой повредился, говорите? — и опять так и закатился смехом. Но, заметив сквозь слезы, что Синицын и Боев глядят на него с сердитым недоумением, умолк разом.

Вытирая глаза, уверил спокойно и серьезно:

— Статью свою товарищ Сталин в полном здравии писал, и ее, перед тем как печатать, утверждал в цека, так что статья эта целиком правильная. Она против дутых колхозов направлена…

— Может, она и правильная, — не сдаваясь, упрямо возразил Синицын, — а как только прочитают ее наши колхозники, так и побегут из колхоза вон… Кабы он статью подобную раньше написал, упредил бы нас тогда…

— Бегут уж! — подхватил с отчаянием Боев, вскакивая с места. — Заявления-то нонеча почему сыплют? Да потому, что пронюхали о статье этой. Вчерась, сказывают, в Степахино гонял Тимофей Зорин за этой газеткой, на базаре купил из-под полы за червонец, да и привез сюда. Вот оно откуда все пошло-то!

— Ну не контра ли! — так и взвился Синицын, зло и торжествующе глядя на Трубникова. — Вот он, твой середняк-то!

— За правдой и на край света съездить не грех! — усмехнулся тот в усы. — Народ правду разыщет, куда ее ни прячь. А в колхоз люди вернутся, и Тимофей Ильич вернется, только его у Бесовых отнять надо.

— Ну, хватит, посумерничали! — тяжело полез из-за стола Синицын. — С утра уж решать будем, как нам теперь быть… — Запирая правление на замок, уже дружелюбно сказал: — Заночуешь сегодня у меня, товарищ Трубников. А на квартиру завтра уже определим…

Кто-то шел быстро к правлению по дороге, закуривая на ходу, но спички гасли одна за другой, хоть ветра и не было.

— Кузовлев это, — вглядевшись, обеспокоенно сказал Боев. — Не случилось ли чего?

— Ко мне, что ли, Елизар Никитич? — закричал Синицын с крыльца.

Кузовлев сбавил шаг и неуверенно подошел ближе. Сдвинув на лоб финскую шапку, замялся, оглядывая всех.

— Да я, Иван Михайлович, ко всем вам, поскольку вы члены Коммунистической партии. Желал бы я всей душой к вам, в партию. Вот и хотел спросить, могу ли я, и как мне теперь быть…

Спускаясь с крыльца, Синицын потеплевшим сразу, дрогнувшим голосом ответил:

— Правильно ты надумал, Елизар Никитич, ужо в правление заходи ко мне. Побеседуем, как и что…

Глядя куда-то вбок, Боев спросил недоверчиво и сухо:

— А с бабой у тебя как, Елизар Никитич? Неудобно, гляди, получается-то: вроде ты с ней не разводился, а живет она с родителями, которые есть всем известные кулаки. Отсюда и она теперь, выходит, чуждый элемент.

— С бабой у меня, верно, товарищи, неладно, — потупился Елизар. — И сам еще не знаю, как оно дальше будет!

Стали выходить на дорогу. Глядя себе под ноги, Боев резко сказал, словно ударил:

— Баб много, а партия одна, Елизар Никитич!

— Оно, конешно, так, Савел Иванович, — виновато заговорил Кузовлев, идя сзади, — да ведь сынишка у нас, вот какое дело-то. Жалко!

— Тут уж сам выбирай: партия или баба! — отрезал холодно Боев.

Кузовлев долго еще шел молча за ними, потом шаги его стали помаленьку затихать и, наконец, умолкли совсем. Оглянувшись, Трубников увидел, как он свернул с дороги прямо в снег и идет, ничего не видя, согнувшись, будто несет на плечах что-то невидимое, но тяжелое.

— Зря, пожалуй, отпугнул ты его, Савел Иванович, — упрекнул Боева Трубников. — Хоть человек этот и незнакомый мне…

— Мужик для партии подходящий, — поддержал впервые Трубникова Синицын, — а что с бабой толку дать не может, дак с ней сам черт не совладает…

— А долго ли она замужем-то была? — поинтересовался Трубников.

Боев свернул с дороги к утонувшей в сугробе избе, нехотя ворча:

— Годов семь, поди.

— Ну какой же она после этого чуждый элемент?

— Кто ж она, по-вашему? — сразу останавливаясь, огрызнулся Боев. — На кулацком иждивении состоит, да и агитацию ведет антисоветскую. Будь я на месте Елизара, на порог бы ее, суку, не пустил к себе, а он все еще колеблется, разводиться с ней али нет. От любви страдает, вишь, забыть никак не может!..

Тоскливо и протяжно высморкался, повалял варежкой с боку на бок утиный нос.

— До свиданьица.

«Такую, брат, бабу не вдруг забудешь!» — улыбнулся Трубников про себя, вспоминая синеглазое, чернобровое и румяное лицо Насти.

Повернули куда-то на задворки. Избенка Синицына, непомерно высокая, с двумя узкими окнами, имела какой-то скорбный вид. И стояла-то она, как обиженная, на самом отшибе. Не только «хозяйства» какого-либо, даже поленницы дров не заметил во дворе около нее Трубников. Чернел лишь у крылечка толстый чурбан с воткнутым в него топором, да валялась рядом в снегу старая жердь, снятая, видно, с изгороди.