Павел Макшанихин - Родимая сторонка

— Хлеб да соль, хозяева.

— Проходи, гостем будешь.

Усаживаясь, Яков цокнул языком, понурился.

— Не больно рады ноне таким гостям. Я уж и то поменьше на люди-то выходить стараюсь. Иной раз и побеседовал бы с человеком, да боюсь, оговорят его: «С кулаком, дескать, дружбу водит». И к тебе вот задами сейчас шел, чтобы не увидел кто, храни бог.

Заморгал часто глазами и, смахнув с тонкого носа слезу, взвыл пронзительно:

— Вот до чего дожил, Тимофей Ильич! Людей сторонюсь, как собака бездомная. Кто хошь ногой пнуть может.

Утонули сразу в острой жалости все обиды Тимофея на своего бывшего хозяина: забыл сейчас и тяжкую свою работу на кожевенном заводе у Бесовых до революции и про то забыл, как обсчитал и выгнал его Яков хворого, и как после ссоры с хозяином попал он, Тимофей, на месяц в тюрьму.

Дергая в смущении бороду, сказал участливо:

— Подвигайся, Яков Матвеич, хоть чашку чаю выпьешь.

— В горло ничего не идет, благодетель мой, — печально отмахнулся Яков.

Соломонида молча и жалостно глядела на рваный холщовый пиджак Якова и на худые опорки на его ногах.

Увидев на лавке газеты, Яков взял одну, повертел задумчиво в руках, усмехнулся.

— М-мда. Назначил меня Сталин к ликвидации. Колхозов, говорит, у нас много стало, и хлеба теперь, говорит, хватит. Так что кулака, говорит, и по боку можно. Это меня, стало быть!

— Не читал я еще про это, — стараясь не глядеть на Якова, виновато ответил Тимофей.

— А ты почитай. Доклад евонный на шешнадцатом съезде. Непременно почитай. Тут и про тебя сказано. Меня ликвидируют, а середняков загонят в колхоз всех. Их сначала-то припугнули, а как видят, что дело-то не идет, умасливать начали. Дескать, середняка нельзя обижать! А сами землю, какую получше, колхозу отдали. И налог с колхозников скосили, и взаймы им денег дают. А середняку — ничего. Он и на кочке проживет.

Облизнул сухие губы языком.

— Крепостное право опять заводят, к тому дело идет. Раньше Валдаев, помещик, над нами командовал, а теперь Ванька Синицын с Савелкой Боевым. Вся и разница.

— Уж и не знаем, Яков Матвеич, писаться ли в колхоз али погодить еще, — вступила в разговор Соломонида.

— Да ведь как вам сказать, — почесал за ухом Яков, — конечно, мое дело сторона, только что выхода-то другого нету у вас. Загонят. Все равно загонят! Так уж лучше покориться. Ненадолго ведь все это. Как с голоду начнуть пухнуть в колхозе этом, так и разбегутся. Потому и советую, по старой дружбе: хлебец пуще всего берегите. А коровенку одну да пару овечек — на мясо. Пошто вам Кузина Ефимку да Синицына Ваньку в колхозе кормить? Они по корове да по паре овец привели в колхоз-то, а ты коня, двух коров, пять овец да построек сколько отдашь туда. Ты наживал, а они попользуются твоим добром, да еще понукать тебя будут.

Скребнуло у Тимофея сердце от этих слов: «Правду Яков-то говорит!»

— А может, Яков Матвеич, и столкуются мужики-то, — раздумывала Соломонида. — Кабы ладом, так артелью-то сколь хлеба можно бы напахать! Из городу вон фабричный какой-то приехал сюда, для порядку…

— А что им не ехать на даровые-то харчи! — засмеялся Яков. — Им за все плотят. Рабочему — што? Хлеб из мужика выжать. Они тут с Ванькой Синицыным живо столкуются…

— Ох, батюшки! — кинулась вдруг Соломонида к окну. — К нам ведь идет председатель-то.

Тимофей, беспокойно оглядываясь, тоже потянулся к окну.

— Чего боитесь-то? — насмешливо и спокойно сказал Яков. — Не таких видывали. Не губернатор!

Синицын, как только дверь открыл, сразу глазами сверкнул на Якова. Поздоровался, прошел смело, как дома, сразу к столу, сел у окна.

— Я к тебе за дугой, Тимофей Ильич. Вечор сломал Ромка дугу, а запасных в колхозе нету. Пока новые делаем — время упустим. За удобрением на станцию посылать надо. Так ежели есть у тебя в запасе, выручи. А мы тебе либо новую дадим, либо заплатим.

— Возьми, коли потом отдадите, — сказал Тимофей. — Жалко, что ли!

Яков улыбнулся тонко, не глядя на Синицына.

— Дивлюсь я, Иван Михайлович, сколько ты гнешь дуг, а все тебе не хватает.

— Это как понять? — сердито насторожился Синицын.

— Как есть, так и понимай. Ты ведь нас всех уж в дугу согнул.

— Вон ты куда! — мотнул головой Синицын. — Ну, ну. А еще что скажешь?

— То и скажу, что не паривши гнешь-то! Мотри, как бы не треснуло по середке-то!

Синицын засмеялся хрипло.

— Кого же это я согнул? Тебя, что ли?

— Да и меня тоже.

Весело и зло оскалив зубы, Синицын повернулся к нему:

— Из такой жерди, как ты, дуги для хозяйства не выйдет, хоть парь, хоть не парь. А и треснет, дак не жалко.

Яков прикрыл блеснувшие глаза длинными ресницами, сказал покорно:

— Твоя власть. Что хочешь, то и делаешь.

— То-то, что моя. А была бы твоя, ты веревки из нас вил бы.

Что-то булькнуло у Якова в горле, словно он подавился. Надевая картуз и поднимаясь с лавки, вздохнул миролюбиво:

— Зря мы друг на дружку зубы точим, Иван Михайлович. Али нам нельзя с тобой в мире жить? Мне ведь от тебя ничего не надо, а вот что тебе от меня надо, в толк я не возьму никак. Разве я тебе добра не делал? Когда детишки у тебя совсем были маленькие, приходил ты за мукой ко мне. Отказывал ли я тебе? Вижу, что маешься ты, с голоду пухнешь. Дай, думаю, поддержу детишек, не буду зла твоего ко мне помнить. А ты чем за доброту мою платишь мне теперь? Бог тебе судья!

Пока Яков говорил, Синицын все гладил усы задрожавшей рукой, глухо покашливая.

— Все помню, Яков Матвеевич, — тихо и горько заговорил он, выпрямляясь на лавке. — Верно, выручил ты раз меня, спасибо. Ну только за пуд муки этой баба моя все лето на покос да на жнитво к тебе ходила. Я и этого не забыл. Опять же отдавал я вам с Кузьмой землю в аренду…

— Это, Иван Михайлович, дело полюбовное и Советской властью было дозволено. Никто тебя к тому не понужал…

Синицын, царапая стол скрюченными пальцами, стал подниматься с места, не сводя с Якова глаз и вытягивая вперед жилистую шею.

— Дозволено? Ты с моей земли пудов сто пшеницы доброй снял, а со мной как рассчитался? Знал, что весной хлебом я бедствую, так овса мне гнилого всунул за аренду. Пожалел, вишь, ребятишек моих!

И поднялся во весь рост, сверкнув глазами и шаря что-то рукой на столе.

— Ежели Советская власть дозволила землю арендовать, так рази ж она дозволяла тебе кровь из нас пить? А?

У Якова часто запрыгала борода. Уставившись на Синицына белыми от гнева глазами, он, как слепой, шел мелкими шажками от двери к столу.

— Господи, твоя воля! — попятилась в испуге Соломонида.

Тимофей вскочил и, загораживая Синицына, уперся ладонью в грудь Якову.

— Не пущу, Яков Матвеич! Уйди от греха.

Яков перекрестился, отступая к порогу.

— Тебе, Иван Михайлович, вовек добра людям столь не сделать, сколь я сделал! Вот и Тимофей Ильич скажет, он помощь мою знает, не один год около меня кормился.