Павел Макшанихин - Родимая сторонка

Бросив Соломониде вожжи, Тимофей торопливо слез с телеги.

— Поезжай-ка одна, а я забегу взглянуть, какова у них ноне трава-то.

У костра, под ракитой, мать Елизара, Ульяна, с Ефросиньей Гущиной готовили косарям завтрак.

Обе, сидя на скошенной траве, чистили свежую рыбу.

— Вечор Елизарка с Савелом наловили! — хвастала Тимофею Ульяна, поднимая на него доброе круглое лицо. — На часок всего и сходили-то, а глянь-ко, целое ведро принесли!

— За один раз варить будете? — дивился Тимофей.

— Еще не хватит! — зло ответила веснушчатая, болезненная Ефросинья, вытаскивая из ведра за хвост аршинную щуку, такую же зубастую, как и сама. — Косарей-то — мужиков одних двенадцать да баб около десятка наберется…

— Семья у нас большая! — похвалилась опять Ульяна, сияя горделивой улыбкой. — Как сядут завтракать, не успеваешь поворачиваться.

— На работу бы такие лютые все были! — выдохнула насмешливо Ефросинья, с ожесточением отрубая щуке топором голову на березовой плахе. — А то вон Семка Даренов: и того не намолотит, что проглотит!

— Да уж будет тебе, Ефросинья!

— Неправду, что ли, говорю? — вскинулась та. — Сравнишь разве его с моим мужиком али с Елизаром? Костя-то у меня вдвое больше Семкиного скосит, а в еде никак ему за Семкой не угнаться.

— Что станешь делать! — согласилась, вздохнув, Ульяна. — В одно перо и птица не уродится, разве что сорока только.

Ефросинья кинула в котел щучью голову и принялась яростно чистить песком посуду.

— А то и делать, что хорошему работнику отличка должна быть. Неча разводить лодырей-то!

«Верно! — с облегчением думал Тимофей, присаживаясь на корточки и вынимая кисет. — Вступишь в колхоз-то да и будешь там всю жизнь на чужого хребтить».

А бабы, пока выкурил он цигарку, успели перемыть не только посуду, но и обсудить все колхозные новости: решили, кого кладовщиком в колхозе поставить, посчитали, скоро ли приедет к Андрею Ивановичу жена в гости из города и какая она из себя, рассудили, принять ли обратно в колхоз Степана Шилова, который подал на прошлой неделе заявление Синицыну…

«Не зашел, небось, ко мне посоветоваться, — обиделся в мыслях на свата Тимофей, — а ведь родня все ж таки! — И гадал про себя: — С чего бы его в колхоз потянуло опять? Уж какой был противник колхоза, а тут… Нет, не зря он туда подался. Хоть и богомольная душа, а расчет свой имеет. От налога хочет убежать…»

— Молодые-то у Дареновых, слышь, и двух месяцев еще не прожили вместе, а уж бранятся каждый день, — зло ликовала Ефросинья. — И то сказать, разве Семка пара ей? Только потому и вышла за него Парашка, что в девках засиделась. А из-за чего ссорятся? Все из-за колхоза. Не хотел Семка в колхоз идти, так она силком его затащила. Сама-то в работе — огонь, а он ни к какому делу не льнет, глядит — как бы из колхоза вон. Ей с ним и на людях-то совестно: дикой уж больно, будто в подпечке вырос…

— И не говори, Ефросиньюшка, что только кругом деется! Вон у Ереминых тоже…

Шмыгая истрепанными лаптями, к костру подошла старуха Рогова И устало присела на пенек. За спиной у ней висела на полотенце через плечо корзинка с едой, из корзинки торчало зеленое горлышко бутылки, заткнутое бумагой.

У Роговой жил на квартире Трубников. Заботясь, видно, о своем постояльце, старуха принесла ему обед. Отдышалась и, заправив под платок мокрые седые волосы, улыбнулась беззубым ртом.

— Где тут мужик-то мой?

— Прах его знает! — беззлобно выругалась Ефросинья. — Около девок где-нибудь ищи…

— Я гляжу, Матрена, хозяин-то винца тебе заказывал? — пошутил Тимофей.

— Бог с тобой! — отмахнулась Матрена. — Он у меня — что теленок, окромя молока ничего не пьет. А на баб-то и не глядит вовсе…

— Так пошто же ты, дура, тащилась в такую даль? — зубоскалила Ефросинья. — Раз толку от него нет никакого, нечего и сметану зря переводить. Мы его тут, как святого монаха, на одной рыбе продержим…

— И то правда, Ефросиньюшка, — не отставала от нее в шутках Матрена. — Кабы приказу не было, нешто понесла бы я ему сметану да яйца? А то ведь Михайлович, как привел его ко мне зимой на квартиру, строго-настрого наказывал: «Отдаю, — говорит, — Матрена Арефьевна, товарища Трубникова в твое распоряжение. Дело твое, — говорит, — вдовье, всей и заботы у тебя — корова да кошка. Гляди, — говорит, — у меня: чтобы постоялец не отощал, обмыт и обстиран был вовремя, не обовшивел бы. Харч ему из кладовой за наличный расчет выписывать будем, а сколько за квартиру платить — сами уговаривайтесь, обоюдно…»

Видя, что Матрена собирается идти, Ефросинья остановила ее:

— Сиди. Придет твой, никуда не денется.

И любопытно спросила:

— Баба-то у него когда приедет?

— Вот уж и не знаю. Не больно, видно, охотит сюда…

— Известно, городская. Чего ей тут делать-то! Ребятишки-то есть у них?

Матрена вздохнула жалостно, покачала головой.

— Девчоночка была, да померла в прошлом году. Такая, говорит, была умница да красавица. В школу уж ходила. Тоскует он об ней шибко. Иной раз до свету у окошка сидит, книжки да ленточки ее из чемодана достанет, на карточки смотрит…

— Знамо, жалко! — согласилась Ефросинья.

— Хороший больно мужик-то! — растроганно продолжала старуха. — Ходовый такой да великатный, слова черного от него не услышишь. И по хозяйству помочь старается: то дров наколет, то воды принесет. А раз хворала я, так щи сам сварил, ей-богу. Хорошие щи вышли, такие наварные…

— Диво-то какое! — всплеснула руками Ефросинья. — И не стыдится нисколько?

Матрена махнула рукой на нее.

— Что ты! А на той неделе, как ясли эти самые открывать, пошел туда. Бабы там стряпают, накануне-то. Поглядел он, говорит: «У вас там немного белой муки есть да сахару. Пряники ребятишкам сделать надо». — «Да как их, Андрей Иванович, делать-то?» — «А я, — говорит, — научу вас». Надел, слышь-ко, фартук да стал сам пряники делать. Вот те и мужик.

— Матушки мои! — все больше дивилась Ефросинья. — На фабрике-то, видно, всему научат…

Тимофей бросил окурок и поднялся, глядя из-под руки в ту сторону, где шуршала и шипела под косами мокрая трава.

Словно солдаты на учении, косари, развернувшись в цепь, наступали из редкого кустарника ступенчатым строем по открытой широкой поляне. Всю цепь вел за собой мужик в синей рубахе с расстегнутым воротом. Мерно взмахивая сверкающей косой, он чуть не кругом поворачивался вместе с ней и после каждого взмаха подвигался мало не на полшага вперед.

Тимофей сразу, по ухватке, признал в нем Елизара. Мастер был косить Елизар! Уж ежели возьмет прокос, так в целую сажень шириной, да так чисто сбреет любую траву, что после него на пожне хоть в бабки играй. Лучше-то косаря не было, пожалуй, не только в колхозе, а и во всей деревне.