Павел Макшанихин - Родимая сторонка

Пошутила:

— Уж не молодуху ли, старик, без меня завел?

Тимофей не остался в долгу:

— У Семки Даренова Парашку отбил.

— Молодец! Экую умницу да красавицу захороводил!

Сняла пальто, косынку, села опять на лавку, наглядеться на родные стены не может.

— Ну, мать, сказывай, как сыновья живут.

— Хорошо живут, Тимофей Ильич. К себе звали. Нечего, говорят, вам в Курьевке делать.

Тимофей усмехнулся сердито.

— Дураки. Куда я от земли поеду? Тут отцы наши и деды жизнь прожили. И нам тут умирать.

Стукнула вдруг на крылечке дверь, пробежал кто-то босиком сенцами. На пороге — Парашка. Схватилась за сердце, сама белая вся, еле дух переводит.

— Здравствуй, тетя Соломонида.

— Здравствуй, милая, — обняла ее Соломонида. — Спасибо тебе, мужика моего не бросила тут. Вот я тебе, умница, подарок привезла. Ребята послали.

Вынула из чемодана голубенькое платье и бросила молодайке на руки. Потом достала платок кремовый цветной с васильками.

— А это от Олешеньки. Сам для тебя и выбирал.

Парашка задохнулась совсем, слезы сверкнули у ней в глазах. Прижав платок к груди, выбежала вон.

Глянула Соломонида вслед ей, потом на мужа — тот не шелохнется. Вздохнула про себя: «Пень старый, и тут ему невдомек. Баба-то по Алексею, видать, сохнет который год!»

Проговорили весь вечер. Как спать ложиться, спросила Соломонида обиженно:

— Что же, отец, об Олеше-то не спрашиваешь?

И, не дождавшись ответа, укорила сквозь слезы:

— Ведь он — кровь наша родная. Чего уж сердце на него такое держать!

Опять ничего не сказал Тимофей.

Улеглась Соломонида и, словно сама перед собой, погордилась:

— Не узнать парня-то! Уж такой ли видный да красивый, такой ли умный да обходительный! Одет чисто, и разговор-то, слышь, у него городской. Ужо выучится — должность какую ни то дадут…

Повернулся Тимофей на бок.

— Пусть живет, как знает.

По голосу поняла Соломонида, оттаяло у мужа на сердце.

— А насчет колхозу-то надумал ли, Тимофей Ильич?

И, помня Васильевы слова, погрозила:

— Мотри, старик. Сейчас сам не идешь, а потом и на коленки встанешь, а не будут примать. У Советской власти терпенья не хватит дожидаться тебя…

Ничего не ответил Тимофей. К столу сел, уронил голову на руки, задумался. Да так и просидел до третьих петухов.

Утром напился чаю, к окну подошел, бородой поигрывает, на улицу все поглядывает. За тридцать лет изучила Соломонида характер мужний: «Надумал что-то!»

Хоть и знала, что не скажет, а не утерпела, спросила, когда из дому уходил:

— Куда наладился-то?

Голос хоть и сердитый, а сам шутит:

— Все бы ты знала, греховодница!

Только вышел, кинулась Соломонида к окну. Идет Тимофей Ильич по улице, руки назад закинул, бороду кверху держит, торопится куда-то.

Повернул к колхозной конторе и стал подниматься на крутое крыльцо.

Перекрестилась Соломонида:

— Слава тебе, господи, наставил мужика на путь истинный!

Вдоль длинного состава, стоявшего в тупике, два конвоира провели высокого бородатого человека в добротном романовском полушубке и круглой мерлушковой шапке. Он покорно шел между ними, печатая на мягком снегу узорные следы подшитыми валенками.

У одной из теплушек все трое остановились. Белобровый узколицый красноармеец, сидевший с винтовкой на тормозной площадке, спрыгнул на землю и, путаясь в длинной шинели, быстро подошел к ним.

— Принимай, Кондрашкин. Приказано в седьмой, — сказал ему скуластый краснощекий конвоир, доставая из-за пазухи какую-то бумагу и заглядывая в нее. — Бесов Яков Матвеевич.

Кондрашкин с трудом отодвинул тяжелую дверь вагона.

— Влезай!

Заключенный сначала сунул в дверь небольшой полосатый мешок, потом, опасливо придерживая его левой рукой, схватился правой за скобу и легко прыгнул в вагон.

— А-а-а, Яшка Богородица, угодничек божий! — насмешливо приветствовал его кто-то с верхних нар. — И ты с нами клюкву собирать?

Не ответив, Яков долго топтался около двери, приглядываясь, куда бы сесть.

Он и в самом деле походил на угодника, словно на заказ писанного в старину владимирскими богомазами: нос у него был тонкий, длинный и печальный, а большие голубые глаза с редкими ресницами огибались правильными полукружиями черных бровей. Узенькая жидкая бороденка картинно завершала в нем образ смирения и кротости.

Не сейчас, а давно, и не заключенные, а односельчане прозвали Якова Богородицей; не каким-нибудь святым мужского пола, а именно Богородицей, желая, видно, особо подчеркнуть в насмешку очень уж разительное несоответствие евангельского обличья Якова с его делами. И сколько потом Яков ни пытался избавиться от этого прозвища руганью и разными способами, оно только крепче впивалось в него, как репей в собачью шерсть, неотступно следуя за ним всюду.

Тихий и оробевший с виду, с огромными тоскующими глазами, он, пожалуй, вызвал бы сейчас на воле жалость и сострадание к себе; но здесь, в вагоне, ехало много воров и жуликов, они слезам не верили, а кулаков и жмотов презирали.

Не успел Яков шагнуть к пустым нарам у окна, как молодой парень в каракулевой кепке и голубом кашне вежливо предупредил его:

— Сюда нельзя, борода! Тут дяденька сядет. Займешь его место, а он осердится и может ушибить… до смерти.

В тюрьме Яков успел хорошо приглядеться к таким людям, поэтому с опаской отошел от парня прочь. Он боялся и ненавидел воров и жуликов, считая их всех до единого людьми вредными, несамостоятельными и пропащими. Ему и в голову не приходило, что сам-то он недаром ехал с жуликами в одном вагоне и в одно и то же место, отличаясь от них тем лишь разве, что обирал и грабил людей не в темных проулках, а днем, открыто и без ножа. Наоборот, Яков убежден был твердо, что жил всю жизнь по закону, справедливо, по-божески, помогал людям в нужде. Не даром, правда. Даром-то и ему никто ничего не давал. Приходилось-таки, конечно, и обижать иногда людей. Не без того. «Но, боже ты мой, — думал Яков, — не обидишь — тебя обидят». Да разве его, Якова, не обижали? Еще как обижали-то! Что поделаешь, если уж самим господом так жизнь устроена: кто кого может, тот того и гложет. Разве он, Яков, в этом виноват!

Один из заключенных с белым пухлым лицом, в сером пиджаке и жилете, все время с участливым любопытством глядевший из угла вагона на Якова, поманил вдруг его к себе пальцем. А когда Яков нерешительно двинулся с места, молча показал ему на пустую полку. И пока Яков устраивался там, продолжал пристально глядеть на него, сложив на животе круглые бабьи руки. Он тут же разговорился, сказал, что зовут его Иваном Григорьевичем, угостил Якова папироской, налил ему кружку чаю…