Павел Макшанихин - Родимая сторонка

А она не могла даже подняться после родов и только шевелила бескровными губами, жалуясь тихонько:

— Господи, царица небесная, как теперь жить-то будем?!

…Тимофей зло крякнул и, встав торопливо со стула, взялся за топор. С каким-то радостным ожесточением начал он ломать в доме перегородки, снимать двери, полки и выкидывать их на улицу. В сад полетели старые божницы, зеленая большая лампадка с медной цепочкой, закопченная икона богоматери, ведро с дырявым дном, веник, рваная тяжелая Библия…

Пыль разрушения не успела еще осесть, а Тимофей принялся за печку. Отшибив крашеные доски, начал долбить ее ломиком, сваливая тяжелые куски глины на пол. В заднюю стенку печи лом проскочил свободно, и вместе с кусками глины на пол вдруг тяжело свалился черный глиняный горшок, разлетевшись от удара на черепки. На полу что-то зазвенело.

Тимофей наклонился и оторопел. Большая груда золотых монет лежала на разбитых черепках. Несколько монет раскатилось по углам горницы. Они долго плясали там, пока не улеглись, и Тимофей, затаив дыхание, напряженно слушал их нежный звон.

В первую минуту он растерялся и испуганно взглянул на окна, не видит ли кто его. Потом с жадной торопливостью кинулся собирать все монеты в одно место, ползая по полу и роясь в пыли. Особенно долго искал он одну, которая укатилась в передний угол. Тонкий звон ее все еще стоял у Тимофея в ушах. Наконец он разыскал и ее, в щели, под плинтусом. Это была десятирублевка.

Встав на колени, горстями начал пересыпать в шапку желтые кружочки.

— Экое богатство! — шептал он, любуясь ими. — Тыщи!

В уме его мелькнула вдруг догадка:

— Уж не старика ли горшочек-то? Не тот ли самый, которого так добивался Яков Матвеич? Может, он и знал о нем, да не успел перепрятать перед раскулачиванием?! Передать же на хранение, видно, некогда было, да и некому: Елизавета с Олимпиадой как уехали, так и забыли об отце. Да и не доверил бы им Яков Матвеич этого клада! Разве что Степаниде доверил бы, но та лишилась разума от злобы на людей, от жадности и страха за свое добро и доживала век где-то в сумасшедшем доме.

Тимофей сел на стул, не сводя глаз с золота. И ему представилось вдруг, сколько слез и крови пролито, сколько горя и несчастья пережито было из-за него людьми.

Вспомнился убитый в лесу закупщик, потом курчавый и веселый Сильверст, лежавший в луже крови вот тут, в этой горнице. Не одну ночь билась тогда в рыданиях и голосила над ним Олимпиада, осыпая руганью и проклятиями своих родителей. Вспомнился старик Матвей, которого Степанида уморила голодной смертью, чтобы поскорее завладеть его имуществом и деньгами; вспомнил Тимофей и свою каторжную работу на заводе, и «холодную», где сидел по жалобе Якова Матвеича, и полуголодных ребятишек, оставленных дома с больной женой.

Вспомнил все это и заплакал от обиды, от жалости к себе и жаркой злобы. Взяв пригоршню монет, долго смотрел на них, шевеля губами.

— Кровушка наша!.. Ну, куда мне вас теперь? Зачем?

Со стыдом казня себя за прошлый умысел свой — завладеть наследством этим, — выпрямился круто на стуле, будто что с плеч стряхивал, и… одубел от страха.

Черной тенью в дверях стоял Назар. Незрячий, недвижный. Только узловатые пальцы его шевелились на топорище, приспуская топор…

И, сам еще не сознавая зачем, Тимофей спросил быстрым шепотом:

— Ты кого, Назарко, видел, когда шел сюда?

Головы не поворачивая, Назар скосил на него дикий глаз, сверкнувший в полутьме острым серпом, и захрипел:

— Зорина Гришку, племяша твоего. Навстречу он мне попался… на лошади…

Привалился плечом к косяку и, не мигая, уставился на Тимофея.

— А что?

Боясь оторваться от его вытаращенного глаза, Тимофей горячо и торопливо зашептал опять:

— Да рази ж в таком деле можно без свидетелей?! Упаси бог…

Назар стоял не шевелясь, не говоря ни слова, перестав дышать. И уронил топор с тяжким грохотом.

Оба вздрогнули, отвернулись враз друг от друга, перевели дух.

Весь обмякший, посутулевший, Назар шагнул через порог.

— Чур вместе, Тимоха? Где нашел-то?

Сейчас только понял Тимофей, какую страшную беду отвел он от себя и от Назара. Одернув прилипшую к спине рубаху, улыбнулся устало.

— В печке. Все наследство Бесовых тут. Собирай в шапку да Андрею Ивановичу понесем…

— Ты чего мелешь-то?! — схватил его испуганно за плечо Назар. — Али вправду эдакой клад отдать хочешь?

Тимофей торопливо сгребал на полу рассыпанные монеты, не глядя на Назара.

— Нам с тобой ни к чему, Назар, клад этот. Одна беда с ним…

Назар пал на колени и, роясь в груде золотой чешуи черными пальцами, взвыл:

— Богатство-то какое, Тимоха, а?!

Вскочил, всплеснул руками, опять рухнул на колени, цокая языком.

— Да тут на всю жизнь нам…

Тимофей разогнулся и взглянул твердо в одичавшие ястребиные глаза на белом лице.

— Опомнись-ко, Назар! На какие деньги-то заришься?! Их ведь в щелоке от крови не отмыть. Да и не в нужде мы с тобой живем, слава богу. Пошто же грех на душу брать?!

Но, видя, что соседа и ноги не держат, и в лице он переменился, пожалел его шутливо:

— До чего же, Назар, живуч в тебе червяк тот, едри его корень! Даже керосин его не берет. Бока бы наломать фершалу тому, что заразу в тебе такую оставил…

Криво улыбаясь и смигивая слезы, Назар молча принялся ссыпать монеты в картуз Тимофея одеревеневшими руками…

Той же осенью вечером с поезда сошел в Степахине худой высокий старик в затасканном черном плаще и в кепке. Покосившись на милиционера, ходившего по перрону, приезжий торопливо сунулся за угол станции.

Уже темнело, но старику хорошо, видно, знакомы были здешние места, потому что он уверенно свернул с дороги на маленькую тропочку и быстро пошел вперед, не оглядываясь по сторонам.

К ночи старик задворками вошел в Курьевку. Деревня спала уже. Лаяли только в том конце собаки, да тихо поскрипывала где-то далеко в поле гармошка.

Старик прокрался между амбарами к бывшему дому Бесовых и, кряхтя, перелез через изгородь во двор. Там было тихо, шуршали лишь сухие листья, падавшие с берез и лип. Постояв у изгороди, старик глубоко вздохнул и осторожно шагнул к черневшему в глубине сада дому.

Яркий свет в окнах остановил было его, но затем старик быстро метнулся к стене и жадно прилип к стеклу, заглядывая внутрь. Там сидело много народу. Пузатая керосиновая лампа с расписным абажуром высоко висела под потолком, освещая широкий стол с разложенными на нем газетами и книжками.

В сенях скрипнула дверь, кто-то выходил на крылечко. Прижимаясь к стене, старик неслышно пошел прочь от дома, свернул со стежки к гуменнику и исчез в черном зеве раскрытой двери…

Небо стало уже белеть и закричали петухи, когда он вышел оттуда. Постоял, шепча что-то, перекрестился, встав на колени, и ткнулся лбом в сухую землю. А потом, озираясь по сторонам, опять пошел к дому Бесовых, ужом прополз в подворотню и ощупью через двор прокрался в сени.