Павел Макшанихин - Родимая сторонка

— До чего же жаден оказался Фомка-то! На целых двадцать сребреников дороже продался, чем Иуда.

— Так ты и в самом деле попу его сосватаешь? — возмутился я.

Бажанов зевнул лениво:

— Не возьмет его поп. Ему халтурщики не нужны.

И с досадой покрутил встрепанной головой.

— Обидно, что настоящего художника поп у нас из мастерской утянул. Не сумели удержать… Так тот хоть верующий… Фомку же я попытал только, чтобы показать тебе, с кем дело имеешь…

Поскреб сердито свою бороду и повернулся к моей картине.

— Не пойму, что у тебя тут изображено, а?

— Как что? — обиделся я. — Варят сталь. Пробу берут. Тема производственная, нужная.

Бажанов шевельнул бородой в улыбке:

— Ах, вон что! Ну, берут пробу, и что же?

— Проверяют.

— Ага. Значит, взяли и проверяют. Ну, а дальше? Хорошая получилась сталь или плохая? Довольны они ею или им все равно? Вообще-то, думают они у тебя о чем-нибудь, чувствуют что-либо? Ни по лицам, ни по фигурам я не могу об этом никак догадаться. Не чувствую, понимаешь, в них внутренней жизни…

— Видишь ли, — растерянно стал я оправдываться, — тут поставлена чисто композиционная задача…

Бажанов молча схватил попавшийся ему под руку пустой холст и закрыл им целую четверть картины с правой стороны.

— Видишь?

— А что?

— Как же ты ничего не видишь? Ведь от того, что я закрыл часть картины, в ней ничего не изменилось…

Прикрыв теперь холстом левую сторону картины, спросил:

— А теперь видишь?

— С композицией что-то неладно, — тяжко страдая, сознался я.

— То-то и есть. При хорошей-то композиции нельзя вершка лишнего у картины отнять. А у тебя, хоть две фигуры убери из картины, хоть пять в ней прибавь, хоть пополам ее разрежь, ничего не изменится. И знаешь почему?

— Почему?

— Да потому, что ни содержания, ни сюжета в картине твоей нет. Зачем же ей композиция? Не картина, брат, это у тебя, а иллюстрация к учебнику литейного производства. Только и всего.

Совершенно раздавленный опустился я перед картиной на табуретку, а Бажанов пошел к двери, опять задев и уронив по пути какую-то склянку. Уже открыв дверь, он, должно быть, заметил мое отчаяние и сказал вдруг тихо и сердечно:

— Поезжай-ка, Алеша, в деревню, домой, поживи там с годик. У тебя родные-то есть? Возьми краски с собой да и пиши то, что лучше знаешь и чувствуешь. В самой жизни содержание картины ищи, а не выдумывай его. Верно тебе говорю. Захиреешь ведь тут совсем, на отшибе-то, или исхалтуришься, как Чикин…

Он ушел, забыв попрощаться и поблагодарить за деньги.

А я схватил в сердцах широкий флейц, окунул его в белила и мазнул им по картине крест-накрест.

Опустошенный, бесчувственный, долго стоял среди комнаты.

Что же делать? Ведь мне уже тридцать второй год! А я все еще не написал ничего путного. Ради искусства отказался от многих радостей жизни, изнурил себя в учении, в тяжком труде, и все, оказывается, для того только, чтобы убедиться в своей бездарности.

Как же мне теперь жить без любимого дела, без друзей, без семьи, без будущего?

Я сел на табуретку перед загубленной картиной и, уронив голову в ладони, заплакал. Потом лег, обессиленный, на койку и уставился неподвижным взглядом в закопченный, потрескавшийся потолок.

Много пережил и передумал я в этот день, пока не вернулся к совету Васи Бажанова.

А не съездить ли и в самом деле в Курьевку? Может, отдохну там, приду в себя, да и решу что-нибудь?

Были у меня и другие причины побывать в родных краях. Еще третьего дня, возвращаясь домой, увидел я под дверью на полу письмо. Не поднимая его, стал раздеваться.

От кого бы это могло быть? Сам я никому давно не писал, стало быть, и мне ждать писем не от кого!

Разделся, поднял с трепетом письмо.

Кто же, все-таки, вспомнил обо мне? Братья? Нет! Конверт самодельный, из тетрадной клетчатой бумаги, надежно склеен хлебом; адрес написан крупными буквами химическим карандашом, а фамилия моя дважды подчеркнута волнистой линией. Так делал только отец.

От испуга и волнения я не мог даже вскрыть сразу конверт: уж если прислал письмо отец, значит дома случилось несчастье.

Двенадцать лет не виделись мы с ним и не писали друг другу. Обо мне узнавал он понаслышке, от братьев моих, которым изредка посылал я открытки. Не раз, правда, порывался я первым написать отцу, но как только вспоминал о нашей ссоре, начинал реветь от обиды и рвал бумагу. Не мог простить я ему, что избил он меня и выгнал из дома. А за что? Не захотел, вишь, я по отцовской указке на нелюбимой, на приданом жениться и хозяйствовать, а задумал поехать в город с братьями, на стройку. Даже мать не заступилась тогда за меня, ни слова не сказала в мою защиту, словно окаменела. Это было, пожалуй, еще горше.

Трудно представить сейчас, как сложилась бы моя жизнь, не будь этой ссоры и не препятствуй тогда отец моему отъезду на заработки. Вернулся бы я потом домой, обломал бы его и женился на любимой. Не потерял бы Параши, жили бы мы сейчас в колхозе с ней спокойно, счастливо.

Но ведь живя дома-то, я не только учиться на художника, а и обнаружить в себе дарование, наверное, не смог бы. Так, может, и к лучшему, что расстались мы с Парашей! Даже если бы и не отказалась она приехать тогда после ссоры моей с отцом в город ко мне, как бы я стал, имея семью, учиться годы искусству? И сам бы надорвался, и ей жизнь изломал. Да и поняла ли бы Параша меня? Нет, не знаю я, что было бы лучше! Но знаю одно — надломилось во мне что-то с тех пор. Нелегко ведь потерять родителей заживо. А первую любовь похоронить в сердце легко? Эх, да зачем вспоминать невозвратное?

Помню, когда учился я уже в институте, разыскала меня мать, возвращаясь от старших сыновей, к которым ездила она в гости. В тот день я поздно вернулся с занятий и, когда увидел ее в своей комнатушке, чуть не упал от неожиданности. А она глядела на меня испуганными, умоляющими глазами, не имея силы даже встать со стула. Ткнулся я головой в материнские колени и заплакал, как ребенок, от невысказанной горькой любви к ней, от глубокой обиды и от радости.

— Ну полно, Алешенька! — все гладила она меня по голове жесткой рукой. — Уж прости ты меня, окаянную…

Конечно, отец узнал о нашей встрече, это мне от братьев известно стало. Но и после встречи моей с матерью не написал он мне, не захотел со мной помириться. Неужели до сих пор еще сидит в нем единоличник, хозяин, собственник, которому ради выгоды не жалко и сына потерять? Или, может быть, стыд свой не может он переступить? А может быть, ждет, чтобы я первый поклонился и покорился ему? Нет уж, не дождется он этого!

А мне так хотелось все эти годы хоть словечко услышать от матери, хоть весточку от нее получить, хоть напомнить ей о себе!