Кузьма Чорный - Третье поколение

— А вы католики?

— У нас пополам. Я сама католичка, а муж право­славный.

Тут заговорил хозяин:

— Я всю свою жизнь из хлопот не вылезал. Иному кажется, если у кого что есть, так оно ему с неба го­товое свалилось. Мне давно еще, когда я с военной службы вернулся, сам пристав советовал в стражники подаваться. А только я не захотел: натура у меня такая, что не могу я с плетью или со штыком над человеком стоять. А полицейский только тем и кормился. Я люблю с людьми по-хорошему. Жили мы с отцом на участке за лесом — вы, когда шли, видели ту деревню. Я тот участок продал, купил вот этот. Здесь как раз панская земля в сельскую клином врезалась, то и дело потравы случались. Вот пан ее и продал. Денег у меня не хва­тало, я в местечке было лавочку открыл, а потом стал коров и свиней перекупать. Расплатился с долгами, зем­лю начал людям исполу сдавать, а сам пошел к тому же пану управляющим. Пять лет прослужил, а потом тут построился. Немало труда было положено... Беспокой­ство-то какое... А теперь все это будто так, до поры до времени... Надо бы постройки осмотреть, изгородь почи­нить... Да вот, может быть, поспокойнее станет: война, разруха...

— А что же вы при поляках свой хутор не осмо­трели? Ведь спокойно было. И власть была твердая,— сказал Кондрат Назаревский, поглядывая на хозяина.

Тот вдруг умолк. Больше он о себе уже не загова­ривал. Только про пана сказал:

— При всех властях теперь нелегко — известно, вой­на. При поляках приезжал сюда пан, тот самый, у ко­торого я землю купил. Обнищал за это время и он. Еще в начале революции удрал из своего имения и жил в нашем городке, в уезде. Незадолго до поляков поехал я однажды в город, встречаю его, а он первый со мною здоровается. Достал из кармана кисет, стал цигарку свертывать и говорит мне: «Вас я своим табаком не угощаю». Закурил он, а я по дыму чую — странный ка­кой-то табак. «Что это вы, спрашиваю, курите?» — «Виш­невый лист», отвечает. И показал. Смотрю — правда.

— Боже мой, боже! — отозвалась хозяйка.

— Бедный пан! — покачал головой Кондрат Наза­ревский.

Пошли к подводе. Запряженная лошадь была высо­кая, тощая — кожа да кости, с казенным клеймом на бедре. Переднюю ногу, согнув в колене, она держала на весу.

— У нее нога болит?

— Болит. Ее на той неделе солдаты бросили на до­роге, за лесом, а я подобрал и малость отходил. Авось как-нибудь довезу вас. Не пропадать же вам тут без подводы. Поедем помаленьку. Но, малый!

Сильно припадая на переднюю ногу, лошадь трону­лась с места.

— У меня самого, — продолжал хозяин, — лошади неплохие, да вот в разгоне все. Две в обозе, а третью взяли знакомые в деревню снопы возить. Что ж, надо людям помочь. Сам кое-как управился. Овес только вот еще не скошен.

Лошадь едва двигалась, на каждом шагу опуская голову чуть не до самой земли.

— Где ваши лошади? — Кондрат соскочил с телеги и остановил клячу. — Сейчас же давайте свою лошадь!

— А где я ее возьму?

— Вам лучше знать.

Скуратович слез с телеги и облокотился на передок.

— Я делаю все, что могу, чтобы помочь вам. Какого коня имею, такого и запряг.

— Чтобы мне помочь! Ты еще, может быть, благо­дарности от меня ждешь? Сейчас же давай другую ло­шадь!

Скуратович развел руками и снова застыл в преж­ней позе.

— Даю тебе минуту на размышление. А потом — либо ты запряжешь хорошую лошадь, либо я тебя аре­стую.

Скуратович вдруг согнул спину так, что она стала широкой и круглой. Он молча сел в телегу.

— У меня лошадей нет. Проедем с вами лесок, а там, в деревне, я возьму коня... До деревни и двух верст не будет.

Он помолчал.

— Хотя и то сказать... Боюсь я этим лесом ехать. Тут часто бандиты орудуют.

Это уже и вовсе звучало насмешкой. Кондрат вы­хватил револьвер:

— Марш!

После всей этой канители Кондрат Назаревский еще сильнее почувствовал боль в ноге. Кое-как въехали в чащу молодого ельника. Лошадь плелась еще медлен­нее. Кондрат слез и пошел рядом с телегой. Слез и Скуратович. Вскоре ельник расступился и, все залитое солнцем, открылось овсяное поле. Около десяти женщин убирали овес. Первой от дороги работала молоденькая девушка, совсем еще подросток. Она разогнулась, чтобы посмотреть, кто едет, и Кондрат Назаревский увидел тонкое загорелое лицо, густые рыжеватые волосы, белый платок на самой макушке. Увидав подводу, девуш­ка бросила работу и застыла в ожидании. Ей было лет четырнадцать.

— По наряду? — спросила она, с любопытством по­глядывая то на Скуратовича, то на красноармейца.

— Да,— хмуро ответил Скуратович.

— Что же вы, дяденька, хорошего коня не за­прягли?

Она, не моргая, смотрела прямо на Скуратовича. Женщины — одни усмехнулись, другие еще ниже скло­нились, искоса посматривая на дорогу. Скуратович по­жал плечами и взглянул на красноармейца: что, мол, с ней разговаривать? Красноармеец-то ведь знает, что дома у него лошадей нет!

Девушка не спускала глаз с хуторянина. Это была сама, можно сказать, наивность — искренняя, детская. Девушка вышла на дорогу. Кондрат заметил, что лицо ее от загара густо усеяно веснушками. Он остановил лошадь. Скуратович обратился к девушке, пожирая ее глазами:

— Где же они, эти лошади? Дома-то ведь нет.

— А в ельнике! Вот же близко! Ведь Толик там с лошадьми.

Трудно было разобрать, говорит ли она это просто­душно или же с умыслом, а то и со злорадством.

— Ты что дуришь? — даже задрожал Скуратович.

Согнув спину, девушка снова принялась за работу.

— Пошел за лошадьми! — приказал красноармеец.— Живо!

Скуратович направился в ельник. Женщины с уди­влением смотрели на девушку. Они ей сочувствовали. Красноармеец разговорился с ними:

— Скуратовича овес убираете?

— Его.

— А в лесу с лошадьми это сын его?

— Сын.

— Почему же он не в армии?

— Да он еще до поляков, когда отступление было, домой удрал. В первый же день, как поляки пришли, его уже видели дома. А теперь он в лесу лошадей стере­жет. Продержал их там все время, покуда армия прохо­дила. Никто и не знал. Нет лошадей и нет. В обоз, стало быть, погнали. Так все старик говорил.

— А что теперь молодой-то, в армию пойдет?

— Кто его знает! Только вчера у нас приказ рас­клеили — парней призывают. И его год тоже. Явиться надо через десять дней. А пойдет он или нет — как ска­зать! Тут дезертиров много. Говорят, что пойдут, а кто их разберет.

Со стороны ельника показался Скуратович. Он вел под уздцы черного коня. Запрягая его и ни на кого не глядя, проговорил:

— Известно, каждому человеку война страшна. Ка­ждый спасается, как может. Я мучился, трудился...

Поехали. У Кондрата Назаревского болела нога. Долго сидеть на возу он не мог. Верстах в пяти отсюда находилось местечко. Кондрат велел остановиться. Ему нужно было передохнуть.