Сергей Плачинда - Таня Соломаха

Как было принято, для встречи кубанского наместника на площади выстроились школьники, на правом фланге — учителя. Бабич, прослушав молебен и приветствия, неожиданно скомандовал:

— Учителя-казаки, два шага вперед!

Вышли Татарко (казачий офицер, которого прочили в станичные атаманы) и Шиляков, одетые в черкески; Калина выступил в штатском. Наместник насупился, упер кулаки в бока.

— А почему не по форме, чучело гороховое? Что, сморкач, черкеска давит пузо? Или, может, книжная гнида, тебе саблю тяжело носить — вот эту прославленную кубанскую саблю?!

Атаман молниеносно выхватил из позолоченных ножен узкий клинок, радугой взыгравший над головами.

— С колыбели казак роднится с черкеской, бешметом, кинжалом, саблей, башлыком и буркой. Всем известна удаль и храбрость кубанского казака! Всем известны далекие предки кубанцев — прославленные запорожцы. Каждая сажень кубанской земли орошена кровью, кубанцы в веках прославили это светлое оружие. Кто смеет пренебрегать им?..

Детвора восхищенно поглядывала на грозного «батьку» и с нетерпением ждала развязки. Школьники не любили Калину и поэтому радовались переделке, в которую попал их мучитель. А Бабич пронизывал Калину взглядом:

— А ну, кру-гом! — неожиданно нараспев скомандовал он.

Калина повернулся через правое плечо.

— Что-о-о? — побагровел наместник. — Позорить казачество перед станицей? Урядник! Ну-ка, погоняй по плацу часика три этого… — И он такими словами обозвал Калину, что женщины смутились.

Несколько часов, пока наместник обедал у попутнинского помещика, генерала Золотарева, школьники созерцали веселую картину: угреватый урядник немилосердно гонял их палача-учителя по площади. С Калины ручьями лил пот: он поворачивался направо, налево, ползал по-пластунски, бегал, стоял навытяжку, чеканил церемониальным шагом перед станичниками и по команде кричал «ура». После обеда Бабич, багровый, разморенный, развалясь в карете, поддавал жару:

— Так, так его, урядник, выжимай соус из увальня!..

Школьники хохотали. Но радовались они напрасно. Уже на второй день им пришлось сторицей платить за этот смех. Калина свою злость сгонял на детях. Но казачью форму надевал теперь ежедневно, и это всем напоминало о том унизительном случае…

Таня слышала о свирепости Калины и всегда избегала знакомства с ним. Но сейчас она внимательно поглядела в лицо человеку, с которым ей суждено было работать в одной школе. И девушку неприятно поразили гипнотизирующий наглый взгляд больших черных глаз Калины, его презрительно сжатые губы, орлиный нос и взлохмаченные густые брови. Хорош собою Калина, но что-то хищное и жуткое было в его красоте. «Настоящий бандит», — мелькнуло в голове.

Таня выдержала его пронизывающий взгляд, но сердце у нее заныло: «Боже мой, как же, наверное, детишки пугаются этих глаз!..»

А Калина впился глазами в ее вишневые, словно рубин, прозрачные уста.

«Если я ее сейчас, после гимназии не сосватаю, так потом — пиши пропало!.. Налетят фертики со всех сторон, вскружат голову красотке». Калина взглядом побуждал отца начать разговор. Григорий Григорьевич Соломаха — широкоплечий, загорелый и посвежевший на берегу моря, — поглаживая густую черную бороду, начал:

— Так вот какое дело, доченька… О тебе речь, — он искоса глянул на Раиску и Грицко, и тех словно ветром унесло с порога. — Тут господин Калина долго рассказывал мне о своем имении… о табунах лошадей.

— Да, табуны у Калины большие, — не удержалась Таня. — Но пожалел он дать и лошаденку для бедной Марии Емельяновны.

— Простите, — улыбаясь развел руками Калина, — не имею чести знать.

— Батрачка ваша, сударь… В Армавир не на чем было отвезти, и она умерла…

Отец склонил голову. Калина покраснел. Девушка заметила букет цветов на деревянном диване, украшенном резьбой.

— Дымчатые гладиолусы! Смотрите, папа, будто Мария Емельяновна жива, с нами здесь…

Да, Таня узнала — это ее цветы. Мать Иванки учила девушку ухаживать за деревьями, огородом и особенно за цветами. Таня всегда брала у Марии Емельяновны семена цветов да и сама доставала их в Армавире.

— Знают ли господа, как любила цветы эта вечная батрачка? — в раздумье произнесла Таня.

— Прошу прощения, Татьяна Григорьевна, — вмешался Калина, — это же я принес. Примите великодушно.

— Дарите краденое?

— То есть?

— Уже больная, сажала их батрачка… Вот ее слезы… Выхаживала…

— За плату же!

— За подаяние!

Калина умолк, охваченный яростью. «Кривляется, гимназические вольности. Но ничего, попадешься мне!..»

И, любезно улыбаясь, он неожиданно заговорил:

— Вы, Татьяна Григорьевна, догадываетесь, какая волшебная сила привела меня к вам? Меня давно волнует мечта…

— Нет, этого не будет. Нам не по пути, сударь, — ответила Таня Калине, выслушав его слащавые объяснения.

Гордостью светились глаза старого Соломахи: он восхищался дочерью.

Жених выбежал, а на столе осталась черная бутылка, отбрасывавшая тень на белую скатерть.

Смерть Марии Емельяновны, холодное равнодушие господ к судьбе простых людей, трагедия милого Иванки («Ушел казак, и сердце мое унес с собой»), наглость Калины — все это как бы подкосило Таню. Она бессильно приникла к отцу, закрыла глаза:

— Как же долго вас не было, папа!..

Крепкий и спокойный, он, казалось, излучал бодрость, от него веяло силой и уверенностью. Таня отдыхала на отцовской груди, а перед ее глазами проносилось детство на Полтавщине: звонят в набат, пылает господское имение, и возбужденная толпа людей куда-то идет, идет за отцом, а он что-то кричит, рассказывает — большой, радостный… Давно это было… Почему люди шли за отцом, в чем его сила?

Но в комнату вбежали сестры и братья, окружили Таню, и воспоминания прервались.

— Калина получил гарбуза? — искрились глаза у Миколы.

— Ты правильно ответила ему: «Не по пути», — говорил Григорий Григорьевич. — Самому мне, конечно, неудобно было показать ему от ворот поворот. Это твое дело. Но я согласен: лучше выйти за чабана.

И, глядя куда-то, словно сквозь стены, он мечтательно произнес:

— Скоро наступит время, когда чабаны станут большими людьми.

Маленькая Раиска вертелась под ногами, толкала всех.

— Папа, а я как вырасту, так выйду замуж за офицера. Ага! — показала она язычок Тане.

Отец ласково усмехнулся:

— Пока ты вырастешь, доченька, господ офицеров уже не будет.

Когда семья укладывалась спать, затрезвонил колокол на пожар. Таня выбежала на крыльцо и онемела: горела беленькая хатенка Опанасенков. Это налетели гайдуки помещика Сергеева во главе с его сынком. Не найдя Ивана, разъяренный Петер приказал поджечь хату.

Бушевало пламя, во дворах выли собаки, где-то кричал перепуганный ребенок. На улице суровым, угрюмым полукругом стояли безмолвные станичники. Каждый из них приехал на Кубань, гонимый нуждою. Но и здесь земля была в руках богачей, таких как Сергеев, в доме которого сейчас блещут огни. Хатенка же батрака горит у всех на глазах.