Сергей Плачинда - Таня Соломаха

Ни звука в классе, затаили дыхание ученики, забыли обо всем, а перед широко открытыми детскими глазами закачался на турецкой виселице бессмертный Байда, что «как стрельнул — в царя попал, а царицу — в потылицу», проплыл на чайках седой гетман Самойло Кишка, просвистела сабля Наливайки и мелькнула стройная, величавая фигура Маруси Богуславки… Будто наяву, видели дети, как под ударами пушек Сагайдачного рушатся стены Кафы и Трапезунда и как бурлит Переяславская площадь, встречая русских братьев.

Слушали школьники о беспримерных в истории походах Ивана Сирко, о свободолюбивых Зализняке и Гонте; блестели глаза у мальчишек, разгоралось воображение.

И еще долго будут волновать учеников прекрасные образы непокоренных предков, и даже сниться будет мальчишкам никем не побежденный в поединках Ганжа, а девочкам — чернобровая Маруся Богуславка.

Вечером Григорий Григорьевич сапожничал на кухне. Так он отдыхал после уроков. Знакомое это дело: зажать сапожницкую лапку меж колен, натянуть на колодку кожу и взмахнуть молотком…

Раиска, шлепая босыми ногами по полу, скандировала в такт постукиванию:

Отец и в самом деле шил Раиске желтенькие сафьяновые сапожки — нарядные, праздничные.

В уголке над корытом согнулась Таня, она стирала Килинке фартучек. Григорий Григорьевич искоса посматривал на раскрасневшееся лицо дочери, видел ее нежную улыбку, счастливую озабоченность.

Неизъяснимая тревога охватила отца, он поднялся, высокий, чернобородый, и вышел в сад.

«Нет, не с этого начинаешь, доченька… Не то делаем».

Вечерняя прохлада охватывает тело. Где-то над рекой шумят вербы. Пожелтевшие листья, шурша, падают на плечи. И как бы шагнул в свое прошлое через десятилетия бурной жизни старый учитель, и вот… юный, пылкий, в студенческом сюртуке, стоит он под колоннами университета св. Владимира… Незабываемое восьмое сентября 1884 года в Киеве. Бушует студенческая толпа у запертых дверей храма науки. В актовом зале идет юбилейное заседание ученого совета без участия студентов. Величественное здание университета окружено жандармами.

— Господа студенты! — гремит у входа голос лубенчанина Соломахи. — Ректор и губернатор запретили нам участвовать в торжествах. Издевательство неслыханное. Это — агония самодержавия.

Дорогу на юбилейное торжество нам преградил упитанный жандарм, студентов хотят унизить и запугать полицейской нагайкой. Царские церберы стремятся превратить Киевский университет в центр мракобесия на Украине. Из нас пытаются сделать слепое орудие для притеснения народных масс. Народ Украины стонет в тисках дикой эксплуатации, прозябает в невежестве, нищете и болезнях, терпит невыносимое национальное угнетение, а нас учат увековечивать это варварство и стоять на страже его. Нет! Мы лучше погибнем в борьбе…

— Правильно, Соломаха!

— Свободу народам!

— Ломайте двери!

В это же время среди студентов распространялись листовки с пламенными призывами к восстанию против самодержавия.

Отовсюду неслись свистки жандармов: «Разойдись!..»

Не расходились… И когда в теплую предвечернюю пору ректор университета — ярый шовинист и самодур — открыл бал для профессуры и верхушки губернской знати, когда его роскошный особняк на Караваевской засверкал огнями, а из окон понеслись звуки бравурной мазурки, студенты разобрали булыжную мостовую и перебили все окна в резиденции ректора.

…Камера в Лукьяновской тюрьме. Рядом с Григорием его верные друзья — Носенко, Рубисов, Яценко… Обнявшись, они гордо смотрят сквозь решетку. «Нет! Не покоримся, довольно гнета, унижений, насилия… Давайте-ка, невольники, тряхнем решетки, да так, чтобы тюрьма зашаталась и чтобы все угнетенные услышали наш призыв к свободе… Нет, мы не можем жить в невежестве… Мы сильны, мы молоды, будущее принадлежит нам».

А в жандармской карете чиновник везет опечатанный сургучом пакет.

«Секретно.

Господину киевскому, подольскому, волынскому, временному черниговскому и полтавскому генерал-губернатору

10 декабря, утром, содержавшиеся в тюрьме за беспорядки, произведенные 8 сентября, в день университетского юбилейного торжества, бывшие студенты университета св. Владимира и разночинцы в то время, когда этап политических ссыльных выводился из тюрьмы, выбили окна, выломали рамы и все время провожали этап следующими криками и возгласами: „Прощайте, мы все вам сочувствуем!..“ Подобными криками они сопровождали этап до тех пор, пока он не скрылся с их глаз, в этих криках и разбитии окон и рам принимали участие: Носенко, Яценко, Артемьев, Чижевский, Рубисов, Соломаха…

Начальник киевского губернского жандармского управления полковник Новицкий».

…Проносится перед мысленным взором Соломахи суровая юность, этапы и тюрьмы, горе матери и запоздалая любовь к светлоокой Наталке…

Видит старый Соломаха зарево, толпы возбужденных людей с вилами и косами. Это бурный 1902 год в его родном селе над Сулой, где он учительствовал после возвращения из ссылки!

Горит барское имение. А на фаэтоне стоит он — Григорий Соломаха. Ветер треплет его седые кудри, черную бороду. Вот она, кровавая борьба, запах повстанческого дыма, не раз снившегося ему в тюрьмах и в ссылке!

— Громада! Люди! — разносит упругий ветер по селу.

Волнуется толпа.

— Слушайте вы, дети земли, вечно голодные и оборванные! Посмотрите на свои мозолистые руки — на кого они трудились веками?! Довольно! Пришло время, настал час свободы, вздохните же полной грудью! Земля, свобода…

Григорий Соломаха взмахивает саженкой.

— Делить панскую землю!

И заревело и потекло в поле…

Он почти бежал и слышал могучий топот односельчан за своей спиной, видел, как падали слезы радости на святую землю. А на горизонте поднимались столбы дыма — словно великаны вырастали из-под земли. Там бушевало народное возмездие.

…Ходит по саду Григорий Григорьевич, шуршат листья под ногами, вечерний холодок пронизывает тело. Осень…

«Нет, доченька родная… Не с благотворительности начинать надо, не туда направляешь свою молодую силу…»

Но что он может посоветовать ей? С малых лет читал ей стихи Шевченки, играл ей на бандуре думы о героях, боровшихся за свободу. Воспитывал ненависть к мироедам, любовь к трудовому народу. А теперь? Поднимать на борьбу? Жечь? Делить землю голыми руками? Уже пробовали в 1902 году. Иначе, наверное, надо. Но как? И что может сделать девушка?

«Да, сейчас нужно просвещение, Таня. Неси, дитя мое, свет людям. Буди их пламенным словом.

Но придет время — и запылает все помещичье, эксплуататорское и в гигантском пламени сгорит проклятое прошлое. Так будет…»