Владимир Лидин - Отражения звезд

Я поднес над ломтем хлеба расписную деревянную ложку с кулешом, пахнувшим не только дымком, но и ночным приключением, которых все меньше и меньше становится в налаженной жизни с автотрассами, домами отдыха, и даже при станции Подрезково был ресторан под названием «Ряпушка», по имени той речушки, которая быстро несется в камышах, а некогда, по историческим описаниям, была судоходной...

— Вот мы с вами насчет политики и побеседуем, а то не с кем мне о ней побеседовать, — сказал Самсонов, когда мы доели кулеш. — Объясните мне, пожалуйста, что же это в мире делается: то президента какого-нибудь из ружья с дальнобойным прицелом убьют, то самолет с людьми угонят; да еще с заложниками, а заложники, если по истории, в каком они веке были, а нынче, слава тебе господи, просвещенный век, люди по месяцу в космосе летают, в нашей стране неграмотные разве только лошади, и то пришлось мне ученую в цирке повидать, покажут цифру — она по ее числу ногой постукает. А теперь, пожалуйста, в воздухе: «Руки вверх, поворачивай самолет по нашему указанию!» А то летчика убьют и сами на его место сядут. Что же, значит, и заложники, или посла какого-нибудь украли, или самолет угнали, или президента с вертолета в его помещении убили — это все по закону времени? Выходит, захочешь с кем-нибудь по старой памяти похристосоваться в христово воскресенье, а он, пока губами к его щеке потянешься, ножичком тебя в самую печень. Еще ганстеры — эти откуда выискались?

Я не стал поправлять Самсонова: даже потеряв одну букву в своем названии, они оставались гангстерами, но Самсонов, выждав мой ответ — а сказал я неопределенно: «Какой же это закон времени... это просто разбой», — Самсонов усмехнулся: «Вы, видно, вроде моего в политике разбираетесь» — не потому, что хотел принизить меня, просто не каждому доступно это, тем более человеку, который может заблудиться в обжитой местности.

— А хотелось бы мне все-таки полюбоваться хоть издали, как эти из хунты тормашками вверх полетят... и слово-то, прости господи, просто собачье, вроде ганстеров.

Мы поговорили еще немного, и собаки в темноте сразу же возмутились, когда Самсонов пошел выводить меня на дорогу: мне казалось, что они больше всего возмутились безнаказанностью тех, кто может угнать самолет с заложниками или украсть посла, а им не дают даже выполнить их прямых обязанностей по охране колхозной капусты.

— Вот по этой стежке и идите, никуда не сворачивая... справа пустая сторожка останется, окна досками забиты, а за ней тропиночка немного по косогору, а там и асфальт пойдет. Долго еще в наших местах проживете?

— Поищу еще, — сказал я.

Но Самсонов не понял, что́ я собираюсь поискать, сказал лишь: «Ну что ж, поищите», и я пошел один, стараясь не проглядеть сторожки с забитыми окнами, а потом, набредя наконец на просеку, стал размышлять о том, что все же нашел кое-что. Все же не так-то просто было разыскать в темноте капустное поле, неожиданно встретить в качестве сторожа Антона Савельевича Самсонова, болеющего вопросами политики, поговорить с ним о том, что разбой и коварство сезонный товар, приходит хозяин — народ — и тому, кто за его счастье боролся, памятники ставят, а того, кто вверг его в несчастье, могут и повесить головой вниз, в истории случалось это...

Я выбрался на большую дорогу, которая в прежние времена называлась трактом, а ныне — шоссе, стал раздумывать также, как назвать то, что нашел в глубине лесной ночи. Конечно, можно было бы озаглавить рассказ о встрече с Самсоновым «Политика», но все же лучше попроще, лучше в соответствии с тишиной осени, запахом кулеша в чугунке на треножнике, ущербной луной, пробивающейся сквозь лохматые тучи, да и с белочкой, которая, наверно, давно уже спит в своем скворечнике.

Вечерком вышли постукать костями, сели за столик в палисаднике, Иван Егорович Елышев и Кузьма Кузьмич Селиверстов, оба одного рабочего племени, слесарь из слесарей, плотник из плотников, и уже свыше сорока лет были у них общие мысли и общие разговоры. Но играть в кости, однако, не стали, как-то не хотелось стучать ими в такой тихий июньский вечер, когда и без всяких костей можно посидеть, думу за думой подумать, а у Ивана Егоровича было и вовсе о чем подумать.

Сын Григорий уже давно ушел в сторону, стал инженером-конструктором, недавно женился, приехал показать родителям жену, красивую и модную Инну Евгеньевну, и та сидела в их доме, красивая и модная, но совсем чужая, не о чем было ей поговорить с родителями мужа, училась она художественному делу и, конечно, только об искусстве могла бы поговорить, но с Иваном Егоровичем или с матерью мужа Евдокией Максимовной об искусстве не поговоришь, не понимают они ничего в этом.

— Местность у вас красивая, — сказала Инна, — жалко только, речка маленькая совсем.

— Да, речка наша неважная, — согласился Иван Егорович, — и местечка не найдешь, где окунуться хотя бы... а в старину, говорят, судоходной была.

Он хотел было добавить, что и с людьми случается так: обмелеют — смотришь, на мизинец, а то и меньше глубины останется, и с такими людьми и неинтересно совсем.

Но это были простые мысли, Инна думала, наверно, обо всем иначе, и они лишь пили чай за этим же столиком в палисаднике, а мать волновалась: не так все получилось, как она хотела, думала — дочерью станет ей жена сына, но та сидела чужая и равнодушная, как-то вынужденно выпила чашку чая, от торта отказалась: «Не очень-то с кремом люблю», и зря Иван Егорович ездил в Москву и выбирал торт с розами из крема.

А в следующий раз, когда сын приехал без жены, Иван Егорович сказал ему:

— Не понравилось твоей жене у нас.

— Почему же не понравилось? — ответил сын уклончиво. — Просто у Инны другие интересы, она из художественной среды, скульптор.

Он не добавил, что слесарного дела она не понимает, а с матерью о хозяйственных делах долго не поговоришь, и получалось так, что сына будто и совсем увели в сторону, и нужно примириться с этим: у каждого свое, и у него, Ивана Егоровича, свое, а что он на заводе бригадир, не одного ученика подвел к жизни, — мало ли бригадиров на свете, в перекидном календаре их имен не поминают.

Июнь был жаркий, и к вечеру еще не остыло вокруг, с разогревшихся за день полей шел теплый, соломенный запах поднявшейся ржи, по временам шелковисто ложившейся набок от предвечернего ветерка, но и ветерок был совсем теплый, умиление и растворение, в старину говорилось — раствори руки навстречу радости, июнь — самое лето, а весь май холодный был.

И все-таки хотелось рассказать о сыне и его жене, как получилось, когда привез он показать ее, а свадьбу и не справляли, расписались в загсе, и только позднее сказал сын родителям, что недавно женился; а прежде свадьба — событие, другой раз двое суток гуляли, отправляли молодых в далекое плавание, а сейчас словно сели в лодочку — и плывите.