Владимир Лидин - Отражения звезд

— Мы с тобой больших кровей, Иван Егорович, — сказал Селиверстов хоть и дремучим, густым своим голосом, но мирно. — Мы тоже тяжелую глину мяли, хотя и не выставляют то, что мы намяли... однако наше с тобой художество не становится меньше от этого, оно в самой жизни, наше с тобой художество.

А больше Селиверстов ничего не сказал, и они сидели в тишине розово-синего вечера, руки Ивана Егоровича были сложены между колен, а свои большие чурбаки Селиверстов держал на столе, и костяшка с двумя поделенными чертой шестерками лежала возле его пальцев. Потом, наверно, Евдокия Максимовна открыла наверху окно, запахло пышками, теперь в самую пору попробовать их, когда трудовой день позади и можно отдохнуть и подышать вечерним воздухом.

С нежным вечером, особенно тихим в чужих местах, Михалев возвращался к дому, ставшему ему милым и необыкновенно нужным. Приехав, чтобы поработать в одиночестве, он остановился у сестры своей покойной жены Ангелины Андреевны Лебедевой, старой учительницы средней школы. Все в доме было полно ощущения той неустанной работы, которая хоть и не оставляет зримых следов, но без которой не может расти и развиваться человек: труд старой учительницы Михалев глубоко понимал и уважал, но и она понимала его труд, нелегкий и своенравный, хотя этот труд нередко представляется некоторым лишь игрой воображения, к тому же оставляющим много досуга...

Была в его жизни та пора, когда все стало так, будто вместе со смертью Вали кончилось и его существование, и некому поддерживать огонь в очаге. Ангелина Андреевна не смогла тогда из-за тяжелой простуды приехать в Москву, написала в письме: «Милый Саша, нужно ли говорить, как я всей душой, всем сердцем с вами? Но что ж теперь делать, сохраним Валю в нашей памяти, сохраним во всей ее доброте и прекрасной душе, а вас прошу помнить, что навсегда останетесь для меня близким человеком и со всеми вашими горестями, а может быть, не только они будут в вашей жизни, неизменно найдете у меня кров и доброе сочувствие и понимание».

И хотя казалось тогда, что очаг уже навечно потух, но жизнь по своим правилам оставляет уголек, пусть пока только уголек, а там, может быть, и разгорится: человеку нужен очаг, жить без него ему страшно.

И вот уже не в первый раз приезжает он к этой доброй, с такой понимающей душой Ангелине Андреевне, называет ее сердечно Елюшкой, и опять он здесь, в тихом ее доме, однако населенном для него так, будто всегда полно в трех маленьких комнатках.

Он помнил совсем крохотной, пятилетней ту девочку, у которой трагически один вслед за другим погибли родители и которую Ангелина Андреевна взяла на воспитание... А теперь в комнате с терраской, сейчас засыпанной снегом, жила ученица театрального училища Надежда Елецкая, та самая Наденька, которую он помнил пятилетней.

Жизнь уносит, но и приносит, и, сидя как-то с Ангелиной Андреевной в предвечерний час, когда синева за окном была простегана крупными хлопьями снега и походила на колышущийся тюль, Михалев в минуту глубокой душевной потребности сказал Ангелине Андреевне:

— Странно все это, Елюшка, так странно... в свое время мне казалось, что со смертью Вали и для меня все кончилось. А оказывается — живу и работаю, приехал вот и к вам поработать.

— Живому человеку нужно это, а вы — живой, — сказала Ангелина Андреевна умудренно, — и я радуюсь вашему труду. А Наденька, что вы написали, прочла... вы в числе ее любимых писателей.

— Подумать только, в какие князья вышел.

Про главное, однако, он ничего не сказал Ангелине Андреевне, а главное было даже не столько странно, сколько страшно: он любил голос Нади, на верхах чуть надтреснутый, это придавало ему милую детскость, вместе с тем как бы и некую драматичность, и он всегда думал, что такой голос мог быть у Дузе или Комиссаржевской... После окончания школы Надя поступила в театральное училище, один из известных актеров, отец подруги Нади, еще на школьном спектакле отметил ее драматические способности, приемный экзамен в училище она выдержала успешно, прочла басню Крылова «Пустынник и медведь» и отрывок из «Возмездия» Блока, и ее приняли в числе немногих.

Теперь Надя училась уже третий год, хорошо сыграла несколько ролей в поставленных драматических отрывках, и ее руководитель, признанный актер Художественного театра, верил в способности Нади. Но вместе со всем этим было и еще нечто — именно то, что казалось не столько странным, сколько страшным.

В Наде словно повторялось ушедшее, некогда принадлежавшее ему: такой же чуть надтреснутый на верхах голос был и у Вали, такое же нежное облако входило вместе с ней в комнату, а зимой еще и свежесть молодого дыхания, свежесть подрумяненного морозом лица, но так легко, глянцевито подрумяненного, словно холодок зимы облил его глазурью, и, целуя Валю в холодную щеку, он долго ощущал на своих губах холодок этой дорогой ему щеки...

Он говорил себе уже третий год подряд, что ему не следует приезжать сюда, можно поработать и не в этом домике у Ангелины Андреевны, мало ли домов, называемых домами творчества, — где-нибудь на берегу стылого Балтийского моря или в глуши подмосковных лесов... Но именно здесь, в доме Ангелины Андреевны, он написал две свои последние книги, написал их со рвением, как в былые времена, когда верное сердце было рядом. В летнюю пору они снимали подмосковную дачку, он работал в такой же светелке, и Валя всегда медлила позвать его обедать, ждала, когда он спустится сам — довольный или недовольный собой, умела вместе с ним порадоваться, умела в минуты уныния и поддержать...

В открытой форточке дрожал теплый воздух натопленной комнаты, было шесть часов, Михалев ощущал это время не только потому, что уже давно зажжена лампа на рабочем столе, но и потому, что тайно ждал этого часа.

Вместе с Надей, возвращавшейся из Москвы, чуть запыхавшейся от тех полутора километров, которые отделяли домик Ангелины Андреевны от железнодорожной станции, — вместе с Надей как бы входил и запах училищной сцены и тревожного искусства, которому она собиралась служить, и свежесть зимнего вечера со снегом, нередко остававшимся на слипшихся ресницах ее милых карих глаз.

— Ну, как вы поработали сегодня, Александр Михайлович? — спросила Надя, вернувшись, как спрашивала Валя когда-то: «Ну, что у тебя сегодня?» — и он отвечал: «Суточные щи», запаха которых не выносил, а иногда потирал руки: «Сегодня пошло́... сегодня на рюмочку я заработал», но ему не давали даже рюмочки, его берегли, и почти семнадцать лет было так.

— Поработал. Не так чтобы очень, но поработал, — ответил Михалев.

— Не знаю, порадует ли это вас, но сегодня Мстислав Константинович предложил мне приготовить один из ваших рассказов, какой вы сами посоветуете... и мне так хочется прочесть что-нибудь ваше.