Владимир Лидин - Отражения звезд

— Ведь не съем.

Но жена отвечает с твердостью:

— Совесть у тебя есть? Я целый день готовила.

Сашин не может признаться, что обычно делится с соседями, а кое-что даже в холодильнике станет за несколько дней подозрительным, приходится потихоньку отдавать двум собакам, прижившимся в клиническом городке.

А по утрам, после завтрака, когда впереди длинный, пустой день — это для него-то, театрального работника Сашина, который привык всегда быть в действии, — он долго стоит у открытого окна, крошит на плоскую крышу подъезда хлеб и радуется проворству воробьев, уносящих из-под самого клюва топчущихся, жадных голубей крошки, и завидует свободе птиц... и что может быть милее и нужнее стен своего дома, которые обычно не замечаешь?

Время приема посетителей кончается, жена уходит, и он провожает ее до железной решетки ворот, за которыми идет своим порядком жизнь Москвы, еще совсем теплый, почти летний вечер, а жене лишь доехать до станции метро, на площади Свердлова она выйдет, до Петровки, где они живут, близко, и Сашин мысленно видит, как жена возвращается в квартиру их большого дома, переодевшись, надолго засядет за телефон, станет рассказывать тем, кто интересуется здоровьем мужа, что сегодня побывала у него, пока еще ничего не известно, может быть, удастся обойтись без операции...

— Твой автобус, Женечка, — говорит он, и они целуются, жена садится в подошедший автобус, машет напоследок рукой, он тоже машет ей и возвращается на территорию больницы насупленный и несчастный, как обиженный мальчик.

Скоро семь часов, подъедет зеленый фургончик, начнут выгружать прикрытые крышками ведра, оцинкованные квадратные ящики и треугольные пакетики с кефиром, и лифт развезет по этажам тележки, а седьмой этаж с огромными окнами заключает операционные, самое тайное, и мудрое, и пугающее, но и спасительное...

И вот он снова в своей палате, Сашин, достает из пакета по персику и раздает соседям, скоро ужин, а до десяти часов, когда начнут ложиться спать, еще далеко, и сосед — скажем, Василий Васильевич Викентьев, инженер-электрик по специальности, — спросит:

— Газеток не принесли вам?

— А как же... есть и «Неделя».

И Сашин дает ему «Неделю», а сам надевает очки, читает «Советскую культуру», говорит вскоре:

— Почти все театры уже открылись, и наш открылся, а на сборе труппы я не смог побывать.

И действительно, впервые в своей жизни он не смог побывать на сборе труппы, когда актеры, оживленные и загоревшие, встречаются после отдыха и целуются друг с другом.

Вечер так долог, и Сашин читает все принесенные женой газеты, читает и недельную программу телевидения, а дочь с мужем отдыхают сейчас в Гагре, и в ящике тумбочки лежит открытка с видом побережья, лазурными волнами и кипарисами, дочь пишет: «Поправляйся поскорее, папочка. Что тебе привезти? Я купила очень красивую палку из самшита, — наверно, на первое время, когда выйдешь из больницы, пригодится тебе».

И он, в который раз перечитав открытку, мысленно отвечает: «До палки еще далеко, деточка», и придется ли увидеть самому еще когда-нибудь море?

А другой сосед по палате, красивый восточный человек, с бачками, сине-черными густыми волосами, с тоской оглядывает теснины своего сегодняшнего убежища. Его фамилия, скажем, Меликян, но все зовут его просто Суреном. Он целые дни лежит на своей койке, подложив под голову руки, видит, наверно, родной, солнечный, веселый, шумный город, по профессии он музыкант, играет в джазовом ансамбле. Но сейчас ушли и концерты, и ансамбль, и ему тоже на вопрос, сколько придется пробыть здесь, врач ответил: «Не будем загадывать».

От персика он отказывается, говорит: «Спасибо... не хочется» — и, скосив красивые черные глаза, смотрит в сторону окна, за которым неспешно уже наплывают сумерки, пока еще неспешно, лишь начало сентября, а вскоре начнут торопиться.

Но без четверти восемь, когда уже ушли посетители, подъезжает такси, из него торопливо выходят три оживленных восточных человека, с бачками, темными усиками и черными, блестящими глазами, у одного в руке большой, туго набитый портфель, у другого — чемоданчик, а у третьего просто сетчатая сумка, тоже до отказа набитая, на всех дорожных вещах еще висят багажные ярлыки аэропорта: видимо, только что прилетели откуда-то, волновались, чтобы не опоздать к приемному часу, и бегом взбегают на второй этаж.

— Сурен, послушай, дорогой, это просто нечестно, что ты лежишь здесь. Чего ты завалился? — говорит сразу же один из них. И другой тоже говорит: «Просто не ждал от тебя!» А потом все по очереди целуют Сурена, и он смотрит на них чуть обалдевший, сразу — счастливый, сразу возвращенный к тому, от чего был оторван.

— На гастроли Мосэстрады, трио вместо ансамбля... ну что это за игра, так подвел нас!

И все трое садятся на его койку, сулят, что он скоро поднимется, Сурен Меликян, по дороге встретили врача, и он сказал, что теперь уже скоро... а в Ереване еще совсем жарко, почти двадцать пять градусов, и вдруг все разом спохватываются, открывают замки своих дорожных вещей, достают персики и гранаты и несколько длинных, сладких чурчхел, настоящих крестьянских чурчхел с грецкими орехами внутри, достают и завернутую в сырую салфетку зелень — тархун и кинзу, раскладывают возле больного, и он с веселым ужасом смотрит на этот сад...

— А коньяку не захватили, извини... коньяк будем пить, когда выйдешь отсюда. Мы полный твой саксофон нальем коньяку!

— Слушайте, — говорит Сурен, — вы, наверно, все-таки сошли с ума... это на неделю лошадям, а я все-таки больной.

— Лошадям на неделю, а тебе на три дня... угостишь соседей. Ешь и поправляйся поскорее. Ну что такое трио, понимаешь сам, когда должен быть ансамбль? Придется временно искать кого-нибудь тебе на замену. Слушай, дорогой, не залеживайся, пожалуйста! А сейчас — извини, нас внизу ждет такси. Послезавтра опять приедем. Что тебе привезти? Хочешь шашлык?

И они смеются, треплют его по черной голове, целуют по очереди, и за окном вскоре слышен звук мотора...

Но они оставили не только персики, гранаты и зелень — тархун и кинзу, они оставили еще и здоровый горный воздух, шум веселой души, шум братского сочувствия, шум обещания в самом скором времени доброго, хорошего будущего, и Сурен Меликян лежит обложенный плодами и зеленью, а от тархуна и кинзы вся палата пахнет лугами.

— Хорошие ребята, — говорит инженер Викентьев, — сразу видно, что хорошие ребята, и музыканты, наверно, хорошие.

— Наш ансамбль известный, — отвечает Сурен Меликян каким-то добрым, незнакомым голосом, весь на пути выздоровления, счастливый и немного грустный, но все же больше счастливый, чем грустный.

— Теперь, наверное, скоро поправитесь, — говорит Сашин. — У вас и вид совсем другой стал... вы сюда поступили прямо-таки черный лицом, а сейчас у вас розовое лицо. Я в Ереване тоже три года назад на гастролях с нашим театром побывал.