Владимир Лидин - Отражения звезд

Тихий вечер начала сентября тушит солнце, днем еще жарко гревшее, и сразу становится по-осеннему гулко. В этот час больные, сидевшие на скамейках парка клинического городка или провожавшие своих посетителей, вспоминают о доме, в котором близкие вскоре сядут за вечерний стол, и больничная грусть сначала вкрадчиво, а потом все настойчивей проникает в палаты.

В семь часов поочередно ко всем корпусам подъезжает мутно-зеленый фургончик с нарисованной бычьей головой на кузове — фантазией водителя, изобразившего эмблему питания, — привозит из кухни ужин. У входа уже стоят наготове металлические тележки, на которых развезут по этажам оцинкованные ящики с горячей пищей, а напротив на скамейках, поджидая фургончик, сидят буфетчицы, гуторя и делясь друг с дружкой нехитрыми новостями.

Пока не привезли ужин, один из посетителей, рослый, но сырой и стеснительный на вид человек, катает в больничной коляске женщину, видимо свою мать. Женщина, с серым, неподвижным лицом, смотрит перед собой, как бы извлекая из памяти прошлое, а покорный, любящий сын катает ее, как катала она его в детстве...

Две девушки, сестры, хорошенькие и модные, приносят букет цветов, у них здесь тоже мать, уже заждавшаяся их прихода, грустная и красивая, по-видимому, в молодости, — и втроем они торопятся в глубину парка подальше от людей. Старшая дочь — скажем, Аня — сразу же начинает рассказывать, что в химической лаборатории, где она работает, сейчас ставятся опыты на новых реактивах, и говорят, что у этих опытов великая будущность. А младшая — скажем, Веруся, — нежно обняв рукой плечо матери, пока еще ничего не может рассказать: она только весной кончила школу, в университет на филологический факультет не набрала нужное число очков, поступила пока чертежницей на завод в далеком новом районе, и нужно вставать в шесть часов, чтобы успеть вовремя попасть на работу. А как будет зимой, когда приходится иногда подолгу ждать автобуса, к тому же обычно переполненного?

— Ничего, выйду из больницы, и все утрясется, — говорит мать, как будто лишь ее болезнь причина того, что автобусы переполнены и что дочери приходится ездить в далекий район... и где этот Теплый Стан?

Это так страшно, что мать, деятельная и неутомимая, без которой нет никакой жизни в их доме, болеет, и вечером, когда сядешь пить чай, стул матери одиноко пустует.

А один из больных, которого никто не посещает, несколько похожий круглой русой бородой на священнослужителя, артельный мужичонка, доброхотно обслуживает лежачих больных не только в своей палате, но и в соседних, первым становится в очередь к буфетчице, набирает по пять-шесть судков, разносит по палатам, и то ли нет у него в Москве близких, то ли горе мыкает... может быть, именно поэтому и обращена его душа к каждому. Затем он — скажем, Дмитрий Петрович — собирает пустые судки, помогает буфетчице прибрать, идет затем пройтись по парку, и всегда найдется кто-нибудь, с кем есть о чем поговорить, да и рассказать из опыта своей жизни.

Медицинские сестры или няни катят по временам нагруженные бельем тележки, и Дмитрий Петрович отстраняет нередко идущую впереди, впрягается, как испытанный тяжеловоз, и та, что позади, не поспевает за ним.

Один из больных, привыкший по своей специальности фотокорреспондента интересоваться всем на свете, спросил однажды Дмитрия Петровича: «Какая же ваша профессия, Дмитрий Петрович?» Тот ответил: «Профессий у меня сто», и фотокорреспондент — скажем, Градов, фотографии которого часто печатали центральные газеты, — где-то в глубине подумал: уж не вправду ли священнослужитель или диакон этот Дмитрий Петрович?

Но Дмитрий Петрович был краснодеревщиком, человеком высшего умения, когда касалось дерева, работал на мебельной фабрике, и лучше его никто не умел отполировать, например, стол для совещаний, чтобы сидящие вокруг отражались в его зеркальной поверхности подобно королям или валетам на игральных картах.

Перед вечером выходит погулять огромный, словно вырубленный из кряжа, в газетном колпаке, какой носят обычно маляры, бывший мастер железнодорожного депо — скажем, Трофимов, — отец восьми детей, два сына работают поварами в одном из московских ресторанов, один сын — инженер-транспортник, два младших работают в том же депо, в котором работал отец, дочери замужем, одна живет в другом городе, а две приходят через день, приносят яблоки, мелкие арбузы или жареное мясо, и отец недовольно говорит:

— Опять нанесли, что же я — некормленый? Утром была овсяная каша с маслом, в обед борщ, котлетка с рисом и кисель, а вечером, наверно, манная или картофельное пюре, государство о больных заботится.

Но Трофимов был для них не больным человеком вообще, а отцом, и младшая дочь — скажем, Нюра — отвечает:

— Интересно, а если бы я или Маня лежали в больнице, ты тоже на борщ или кашу надеялся или приносил что-нибудь?

— Ну, я — другое дело, — говорит Трофимов и как-то каменно усмехается, словно раскололась порода. — Я — отец... отец всему делу венец.

— А с дочками как? — спрашивает Нюра. — Они тебе дочки или со стороны кто-нибудь?

И Трофимов снова каменно усмехается, дочери, однако, знают, что суровостью отец скрывает любовь к своим детям... но что может дать он им сейчас, больной старик? И Трофимов тяжело молчит, подумав об этом.

А к старому театральному деятелю, помощнику директора одного из московских театров, Василию Васильевичу Сашину, маленькому и полному, похожему в своей полосатой пижаме и войлочных туфлях на розовощекого бутуза, — ровно к шести часам, когда начинают впускать посетителей, приходит жена, большая и грузная, на полторы головы выше мужа, приносит набитую капроновую сумку, в которой блестит крышка термоса с супом, и Сашин покорно вздыхает, словно его начнут сейчас поить из этого термоса, как из рожка.

— Ну, что нового, Женечка? — спрашивает он, привыкший к ее властности.

— Из театра опять звонили, интересовались, когда выйдешь. Я ответила: «Предположения ничего не стоят» — и правильно ответила, глупый вопрос, как будто ты отдыхаешь в санатории.

Сашин, не привыкший болеть или даже отдыхать, удручен, его круглое розовое лицо становится несчастным, а лечащий врач на вопрос, сколько придется пробыть здесь, ответил коротко: «Не будем загадывать».

Жена несет на второй этаж свою тяжелую сумку, Сашин говорит по дороге:

— Женечка, не могу я столько есть, почти целая полка в холодильнике одними моими продуктами заполнена, ведь другим тоже нужно.

Но жена отвечает: «Для всех места хватит», достает из сумки термос, курицу в целлофановом мешочке, пять крутых яиц, кусок пирога с капустой, и Сашин с ужасом косится на что-то еще, завернутое в фольгу.