Владимир Лидин - Отражения звезд

— Спасибо, мать. Третье окно от угла на втором этаже.

Она посидела до той поры, когда нужно было уходить, поцеловала сына, в дверях оглянулась на миг, он смотрел ей вслед, и показалось, что глаза его блестят, или от собственных слез показалось это...

Пелагея Саввишна вышла в парк, потерянно побрела к воротам, а чуть впереди шла та женщина, у которой лежала здесь дочь с больными почками.

— Ну как, повидали сына? — спросила она, приостановившись.

— Так хорошо мы с ним свиделись и завтра еще повидаемся. Не знаете ли, милая, какое-нибудь общежитие поблизости? Мне только одну ночь переночевать, а на вокзале, говорят, не дозволяют.

— Не знаю я общежития поблизости. — Женщина поглядела на нее, о чем-то подумала, потом сказала: — Одну-то ночь можете у меня переночевать, я недалеко отсюда, на Хорошевском шоссе, живу, а сейчас одна совсем.

— Да ведь совестно обременять.

— У вас — сын, у меня — дочь, авось поймем друг дружку.

И Пелагея Саввишна не нашлась что ответить.

Женщину звали Полина Ивановна, работала она в сберегательной кассе, и они поехали на Хорошевское шоссе, провели вечер вместе, порассказали о своей жизни, выпили чаю, потом Полина Ивановна постелила постель на диване, на котором спала обычно дочь, и Пелагея Саввишна легла тихо, как мышь, и спала тихо, как мышь, и утром встала тихо, как мышь.

— Такая благодарность вам, милая... а с сыном мы условились, что ровно в десять подойдет он к окошку, хоть издали, но повидаемся еще. А это на память возьмите, внучка соседки ягоды нанизала... они как камешки твердыми стали. Невелико украшение, но наше деревенское.

Пелагея Саввишна сняла с шеи свои из ягод рябины бусы, которые подарила ей к Новому году Нюрочка.

— Прелесть какая. Никто и не подумает, что это не камешки.

И Полина Ивановна взяла на память бусы, а отказаться было нельзя.

Пелагея Саввишна доехала до больницы, прошла к знакомому корпусу, в третьем от угла окне на втором этаже сразу же увидела сына, он уже ждал ее, и они помахали друг другу рукой, а на окне стоял в бутылке ее букет васильков, и Вася наклонился и понюхал цветы, пахнувиие деревней, детством, матерью, ее сердцем — всем тем, без чего нельзя жить; и что́ в сравнении с этим могла значить потерянная ступня?

А полчаса спустя Пелагея Саввишна уже шла к воротам, и, наверно, по тихой радости на ее лице встречные могли бы предположить, что выздоравливает кто-то из близких этой старушки. Все-таки она, Пелагея Саввишна, несмотря ни на что, немного счастлива, дважды повидала сына, и теперь можно унести это с собой и запрятать в себе, чтобы никто никогда и не узнал об этом.

Она вышла из ворот, дождалась нужного автобуса, а к семи часам вечера будет уже дома.

— Так понравились Васе твои васильки, так понравились, — сказала она Нюрочке сразу же. — А бусы, которые ты подарила мне, я одной доброй женщине отдала, приютила меня на ночь, не пришлось где-нибудь в парке на скамейке ночевать. Вася тебе поклон посылает.

И Нюрочка была довольна, что Вася посылает ей поклон и что бусы достались одной доброй женщине, а осенью, когда поспевают ягоды рябины, она еще нанижет.

— Ну каков, Вася? — спросила соседка тетя Даша.

— Повредился немного на работе, а так — ничего, — сказала Пелагея Саввишна, и ей самой казалось теперь, что Вася лишь немного повредился, а так — ничего... и она выберет еще время, съездит к нему снова, к поезду и автобусам не привыкать теперь, да и к горю не привыкать, если уж пришло оно, нужно и с ним научиться по-новому жить, для сына жить, как он пообещал хотя бы ради нее научиться по-новому жить…

Я купил кусок детства, густой и певучий, целый мир детства со сверкающей гладью тропических морей, глянцевито блистающими пловцами — искателями жемчуга, раковин и губок — в глубинах моря, мир Ливингстона и Стэнли, потому что такую же раковину привез мой отец из своего молодого путешествия в Африку, и это был первый свадебный подарок неискушенной бедности, подарок моей будущей матери, тогда светловолосой, семнадцатилетней...

Я брал эту раковину, прикладывал к уху, море торжественно гудело в ней, шло могучими волнами, и, купив в комиссионном магазине такую же раковину наместо той, давно вместе с детством затерявшейся, я представил себе, что продавщица, возможно, подумала — есть еще люди, которым некуда девать деньги, люди с ленивой фантазией... Но моя фантазия была действенной, она жила не только воспоминаниями, но и тем, что помогает мне и посегодня в моей работе.

И в глуховатом, как бы нарастающем гуле раковины услышал я тот могучий прибой, который стеной шел на Мезень, и полулежавшие на обмелевшем ложе у причалов пароходы вскоре снова закачались на вернувшемся море.

Я вспомнил также, как, стоя на берегу Пялицы, и на берегу Верхней Золотицы, и на берегу мыса Святой Нос, смотрел на Белое море, поистине белое, даже не отражавшее небо, в нежной, присущей только ему молочноватости, но впоследствии видел я и другие моря — индигово-синие и иссиня-черные. И вместе с гулом раковины возник русский Север с его прочным племенем — поморами, уходившими на шнёках из Койды или Териберки на лов, с бьющимися в сетях голубовато-серой треской, палтусом и пикшей, возникли белые бесплотные ночи, кротко дремлющий мир, когда веки лишь ломит, но они не смыкаются, целая книга о русском Севере возникла из всего этого — как же я мог усомниться, стоит ли покупать раковину, как я мог усомниться?

И, держав руке огромную, с глянцевитыми, почти телесного цвета изгибами раковину, я вспомнил еще Тихий океан, и залив Петра Великого, и остров Аскольд с его мигающим в сторону Японии маяком, и обвитые лианами пробковые деревья в субтропиках, и пасущихся на сопках пятнистых оленей в заповеднике, вспомнил и об олене-цветке, и о волшебном корне женьшене, вспомнил свежую волну чувства жизни, а распластанные сосны на берегу Амурского залива походили на пейзажи Хокусаи или Хиросиге с таинственной нежностью японских красок; вспомнил и человека, призывавшего меня посетить эти места, чтобы навсегда полюбить их красоты.

Он сидел у меня в комнате, на его по-военному прямых плечах как бы лежал след всех его скитаний, пытливо подержал в руках моржовый клык, на котором один из искусников Уэлена изобразил сцены охоты на моржей, и собачьи упряжки с нартами, и охотничий чукотский уклад, сказал:

— Вот вам и Эрмитаж Дальнего Востока, и у орочонов и нанайцев тоже свой Эрмитаж, так что поезжайте на Дальний Восток непременно.

И я послушал его и поехал на Дальний Восток, а подбирая на берегу полуострова Сидими и на берегу острова Путятин раковины моллюсков — гребешка и мидий, я подбирал, по существу, страницы будущей книги... но человека, который побуждал меня поехать на Дальний Восток, уже не было; однако он все еще как бы жил в дебрях Уссурийской тайги вместе с его спутником — старым гольдом, которого прославил в своей книге.