Владимир Лидин - Отражения звезд

— Ягодки недосчитается — он с тебя взыщет, твой хозяин, — и ягод не взяла.

Клубника сошла, но стали поспевать яблоки, золотая китайка, правда, еще не совсем дозрела, однако брали и китайку.

— Теперь только доглядывай, — сказал Иван Лукич как-то. — У меня ружье заряженное висит... я чуть что — дроби не пожалею, выковыривай потом. Хуже мальчишек ничего нет... я в прошлом году проучил двоих, — наверно, и сейчас с дробинками пониже поясницы ходят. Теперь нам с тобой скоро ночи не спать, будешь ложиться пораньше, а с полуночи до рассвета дежурный час.

Дверь в ее комнату Иван Лукич не пытался большие открыть ночью, сказал позже:

— У тебя на столе графин с кипяченой водой оставался, а сырую я опасаюсь пить, — но как-то жестче стал с ней, словно не был доволен, как она ведет хозяйство.

Ксюша несколько дней продавала на рынке китайку, и, хотя яблоки были и мелкие, мешок быстро пустел, но уже стали и другие сорта вызревать понемногу, и Иван Лукич однажды сказал:

— Сегодня я засаду по всем правилам сделаю... я прямо чувствую, что только жди, а сейчас и анис уже в силе. Прежде я собаку держал, но искусала раз пьяного, забрел не в свой двор, я решил — лучше потише, все-таки я на государственной службе, пристегнут еще частника, а мне по моему положению никак нельзя. Сегодня часика в два ночи разбужу тебя, сам я по одну сторону, а ты по другую, так пуганем, что и не сунутся больше.

И Иван Лукич в два часа ночи, когда лишь серело, разбудил ее, постучал в дверь, а придвигать шкаф она больше не стала, приделала крючок, и они вышли в серый сад, год выдался урожайный, и к тяжелым нижним сучьям яблонь Иван Лукич поставил подпорки.

Ксюша присела на приступочку возле дома, сидела в предутренней тишине, — совсем не так, совсем как-то вкось пошла ее жизнь, и было страшно подумать о том, что придется здесь зимовать. А в кино Иван Лукич уже не звал, сидел перед телевизором, ни разу не окликнул ее, чтобы подсела посмотреть, и получалось так, что нанял ее, как работницу, и свое место она должна знать.

Потом она увидела, что Иван Лукич зашел в дом, вернулся с ружьем через плечо и как-то словно протаял в другой конец сада. Город еще спал в тишине своих садов, в тишине маленькой, кроткой речки Полтавки, в которой плавали утки и на мостках женщины стирали белье, а прибрежные дома спускались почти к самой воде. Она услышала вдруг слабый треск в стороне, словно отодрали планку штакетника, увидела какие-то тени, наверно мальчиков, соблазнившихся крупными, еще не дозревшими яблоками, но уже румяными с одного бока, дерево потрясли, со стуком посыпались яблоки. Иван Лукич, наверно, тоже услышал стук яблок, торопился, пригнувшись, с ружьем в руках, и Ксюша крикнула: «Бегите, мальчики... в вас сейчас стрелять будут, бегите, родненькие!» — крикнула с восторгом, и те сразу посыпались в сторону, а Иван Лукич с таким искаженным лицом, словно с ним случился удар, возник вдруг прямо перед ней.

— Ты чего орешь! — сказал он с ненавистью. — Ты чего орешь, дура паршивая!

— Вы не смеете говорить со мной так, — сказала Ксюша. — Жалко, не выстрелили... я бы посмотрела, как вам дали бы несколько годочков! Я у вас больше ни одного дня не останусь... и сама не пойму, как согласилась жить у вас, маму жалко было.

Она говорила, не слыша сама себя, а он стоял налитый кровью, но почему-то не было страшно его.

— Прибью! — сказал он только.

— Попробуйте... попробуйте, Иван Лукич! А я мальчиков нарочно раньше не спугнула, чтобы натрясли побольше. И какой вы... — она не нашла нужного слова, — какой вы нестоящий человек, Иван Лукич.

— Вон! — крикнул он. — Сейчас же вон! И переночевать не позволю, и денег ни копеечки не дам, ты не дослужила, так что — вон!

И он с ружьем через плечо зашел в ее комнату, стал срывать с вешалки платья и выкидывать их в сад, выкинул и чемоданчик, стоял и ждал, когда она соберет свои вещи, не сказал больше ни слова, — и минуту спустя Иван Лукич со своим фруктовым садом остался позади а на улице лежало большое яблоко, которое обронили мальчики.

Ксюша шла по пустым улицам, небо за собором на площади только розовело, был август, и заря запаздывала. В ее сумочке лежала лишь сложенная трехрублевка, которую сунула мать на дорогу, но было такое освобождение, такое довольство собой, что посмела она сказать Ивану Лукичу все, смотрела бесстрашно на его перекошенное, красное лицо, а дуло ружья глупо и бесцельно торчало за его спиной...

На вокзал еще не пускали, несколько человек сидели на ступеньках подъезда, и она тоже села на ступеньку, представляла себе, как через час-другой простор железнодорожных путей откроется перед ней, а там, в конце и их Дедлово, и мать, — и такой жалкой, ничтожной казалась жизнь Ивана Лукича с его клубникой и яблонями, с его торговлей на рынке и с его смутными, липкими разговорами о родстве.

В семь часов утра вокзал открыли, Ксюша подошла к билетной кассе, билет до Дедлова стоил пять рублей, и за три можно было доехать лишь до Хрисановки, от которой до их села почти тридцать километров, но найдется кто-нибудь, подвезет на машине, сейчас уборка. И пошли вскоре просторы, поля и поля под свежей утренней зарей, когда все как бы омыто румяной водицей, и если встанешь пораньше, мать из их жестяного, мятого ковшика польет на шею и плечи такую же румяную водицу, ледяная, тонкая струйка побежит по спине, и тогда целый день сама вся розовая...

Игнатов сказал: «Посидим», и они сели и посидели втроем — он, Игнатов, жена Саша и сын Гаврик, — посидели перед дальней дорогой, такой дальней для сына, перед десятилетней дорогой для него, и какой еще окажется эта дорога, к какой цели приведет? А пока они лишь посидели, и Игнатов повел сына в школу, повел в тот храм науки, как определил Патрикеев, когда-то в давние времена пастух, потом хороший шорник и сапожник в их селе, а сейчас на пансионе, как тоже определил он, на пансионе с мундиром, но и с мудрым знанием жизни и всего того, что приходится встретить человеку на своем пути...

И, ведя сына в школу теплым сентябрьским днем — сначала широкой дорогой поселка, потом мимо пруда уже с зеленой ряской, лежавшей подобно вышивке гарусом, — Игнатов вспомнил и свою первую дорогу, только отец не вел его, остался лежать где-то на полях войны, — а шел один в перешитой из отцовской гимнастерки курточке, нес учительнице три цветка мальвы, но впереди была зима, когда каждому пришлось приносить полешко...

А теперь Гаврик идет с отцом в новую, хорошую школу, несет в руке букет астр, и вся его дорога перед ним, а за десять лет, когда мирная жизнь кругом, столького достигнешь.

— Ты кепку в гардеробе оставишь, а учительнице, как войдешь в класс, первым «Здравствуйте» скажи и цветы сразу же поднеси.