Тиркиш Джумагельдыев - Настырный

Вокруг стояла тишина. На краю села сипло загавкала мельникова сучка. Мередов кобель негромко и вразумительно протявкал что-то в ответ. Гуммат от души пожалел, что не понимает собачьего языка — голову можно дать на отсечение, по делу они толковали. Иначе чего им брехать? Остальные давно угомонились, а эти двое никак не договорятся…

Из-за спины Гуммата неслышно выскользнула Гозель. Он всполошился, вскочил и тут же брякнулся, поскользнувшись на росистой траве.

— Какого черта явилась? — не поднимаясь с земли, прошипел Гуммат.

Не отвечая на его слова, Гозель наклонилась и прошептала ему на ухо:

— Не видно что-то. Ты, случаем, не проговорился?

— Еще чего? Проваливай-ка отсюда!

И вдруг Гуммат услышал громкий голос Солтан. Ничего не успев сообразить, он схватил Гозель за руку и дернул к себе. Оба замерли на дне канавы. Но голос не приближался, видно, Солтан говорила с сыном, не вставая с постели.

— Не бойся, сынок, иди. Я погляжу. И чего столько пьете?.. Рис, что ли, у вас в желудке растет? Подальше, подальше, у очага нельзя! За дрова иди!

Гуммата била дрожь. «Господи! Не дай ему дойти, — забыв, что не верит в бога, молил он. — Пусть испугается! Пусть ноги его запутаются в траве!» Увидит в канаве людей — закричит. Что будет — страшно подумать! Больше всего хотелось сейчас Гуммату изо всех сил укусить Гозель.

Бешер подбежал к дровам. Сердце у Гуммата оторвалось и шлепнулось куда-то вниз, в живот. Лоб покрылся испариной, во рту пересохло.

— Ну здесь, здесь давай! — крикнула Солтан.

Совсем рядом, в двух шагах от них, послышалось журчание. Теплые брызги летели в лицо Гуммату. Ладно, пусть! Пусть хоть всю голову обольет, лишь бы не увидел!.. К тому же все-таки сын, не чужой.

Журчание смолкло, мальчик убежал. Гуммат подождал, пока все затихнет, и сказал зловещим шепотом:

— Иди! И чтоб глаза мои тебя не видали!

Гозель, словно виноватый ребенок, покорно вылезла из канавы. Гуммат сидел молча. Пока он пришел в себя, прошло порядочно времени — чаю можно напиться. Он оперся руками, встал. Ноги дрожали так, словно он месяц проболел малярией. Кое-как он выкарабкался из канавы, посмотрел по сторонам и, удостоверившись, что все спокойно, вздохнул наконец полной грудью.

Ну что за дрянь баба?! Просто покоя не дает! Нет, если он сейчас же все это ей не выскажет, до утра не уснуть! Гуммат решительно направился к освещенной веранде. Гозель пила, склонившись над ведром.

— Что, испугалась?

Гозель проглотила воду, усмехнулась.

— Мне-то чего пугаться? Вот ты струхнул! Бога не так боишься, как жены!

— Никого я не боюсь, ни жены, ни бога!

— А я бога боюсь, — смиренно сказала Гозель.

— Уж ты — да! Если б ты бога боялась, не стала бы воровать!

— А я не ворую, свое беру. Свою долю. — Она пододвинула корыто, начала умываться. — Надо же, все лицо обрызгал, паскудник! На голову готов мочиться!

Гуммат почувствовал, как наливается кровью, багровеет его лицо.

— Ты почему на людей клевещешь?!

— На кого это я клевещу?!

— На Хоммака! Почему никто не идет? Я знал, что ты брешешь, наперед знал, просто Курбан-ага поручил мне выяснить… И нечего ржать! Вызовут завтра тебя с мужем на правление, тогда посмеешься!

Гозель распрямила спину. В глазах ее мелькнуло беспокойство.

— Ты что, всерьез? При чем тут муж?

— А ты думала, хаханьки? Видела бы, что с Курбаном-ага творилось! «Лучше бы, — говорит, — она на моем участке урючные деревья спилила!». Уж он тебе покажет — другим в назидание!

— Постой-ка, сосед!

Гозель исчезла в темном проеме двери и тотчас вышла из комнаты с двумя ведрами урюка.

— Вот он, ваш урюк, — она перевела взгляд с одного ведра на другое. — Если я съела хоть одну штуку, пусть она мне поперек горла встанет! И не раздувай ноздри-то, не верблюд! Урюк ваш мне, как собаке пятая нога — хоть сейчас обратно отнесу! Я его со злости взяла — другие воруют, и мне не заказано! А что воруют, точно знаю! Сегодня не пронесли, завтра протащат! Таскает всегда Джаман — сторож с главного склада. Я приметила: то он с ведрами к Хоммаку идет, то мешок тащит. Сам подумай, чего ему у Хоммака делать: матерью-старухой любоваться?!

— А раз ты выследила, раз уверена, почему председателю не доложила?

— Будто он не знает! Не бойся — ему все доподлинно известно. А ты хорош: бабу к председателю шлешь, а сам помалкиваешь? Может, скажешь, не видел?

— Солью клянусь, ни разу!

— Вы не видите! Вы хорошие, вы умные! Одна Гозель нехорошая, все время на рожон лезет! А пусть — мне нечего притворяться, сватов не жду! Пускай плохая, пускай скандальная, зато совесть чистая — в жизни не воровала! Знаю, урюком попрекнешь, это не воровство, это со злости. Не могу я смотреть, как они тащат! Хоммакова баба с зимы кошмы валяет, а откуда у них столько шерсти — небось не Сарыджабай, тысячных отар в степи нет! Ты вот не веришь, а пойди глянь в Хоммаков коровник, сунь башку в дыру, увидишь, сколько там шерсти! Мешок на мешке! Их и не перечтешь!..

Гозель умолкла. Она уже малость поостыла, но ноздри еще шевелились, губы дергались.

— Я вижу, ты провела работу…

— Провела! Потому что обидно! Чем она лучше меня? Или твоей Солтан? Мы работаем с утра до ночи, а ей готовенькое?! Каждый день свежий кусок жарит, а откуда он? Они и в два месяца раз барана не режут. Дом полон ковров. А одеты как! Старуха и та, словно невеста, разряжена! И я должна это терпеть?! Да лучше сдохнуть! Ничего, я их выведу на чистую воду.

— Ты не очень-то хвастайся. Сначала проверить надо.

— Проверяй! Хочешь, вместе пойдем!

— Ладно, без тебя обойдемся. Ты пока болтай поменьше. И от работы не отлынивай, а то не будет тебе веры.

— Будет!

— А я говорю — не отлынивай! Лентяйка!

— Ты чего орешь?! На меня мухе крикнуть не смеет, а тут всякий будет!.. Пройдет нога — пойду, а не пройдет — у меня справка есть! От врача!

Гуммат молча взглянул на нее, кашлянул и пошел к дому.

Во дворе, на высоком топчане, мирным сном спали дочери, сын и жена. Гуммату тоже не мешало бы лечь. От этой дурацкой водки до сих пор ломило голову, сейчас она болела даже больше, чем днем, — наверно, потому, что он про нее вспомнил. Гуммат сел, стиснул голову руками… Упоенные тишиной, на все лады гомонили сверчки… И вдруг громкий ослиный рев прорезал тишину. Этот проклятый ишак орал только по ночам — понимал, видно, что в тишине слышнее. Мерзкая скотина! Он со свистом втягивал воздух и издавал громкий торжествующий вопль: того и гляди мозги лопнут. Каждый раз, когда осел подымал его среди ночи, Гуммат клялся, что купит негодяя и излупит. Сейчас он даже не обратил внимания.

На противоположной стороне улицы вкрадчиво замяукали кошки. В другое время Гуммат обязательно постарался бы вникнуть, о чем они переговариваются такими ехидными голосами, но сейчас ему было не до них — нужно было принять решение.