Борис Бурлак - Седьмой переход

У Максима был строгий режим дня: возвращаясь с завода в шестом часу вечера, он, наскоро поужинав, садился за книги. Эмилия к тому времени старалась навести порядок в доме, малышку Дарью укладывала спать, старшую дочь — Милицу отпускала на улицу, покататься с подружками на санках. А сама занималась чем-нибудь на кухне, и если надо было войти в комнату, то входила тенью, на цыпочках. Вот чем не обидела судьба Максима, так это женой: всегда ровная, мягкая. Верно, нет на свете сильней поддержки, чем та, которую оказывает женская рука.

Откровенно сказать, Максим поступил на заочное отделение политехнического института лишь для того, чтобы «убить» вечерние часы. Потом увлекся, незаметно перевалил через середину — стал студентом четвертого курса. Теперь недалеко и до государственных экзаменов. На заводе похваливали Каширина, ставили в пример. Он чувствовал себя неловко: какой уж тут пример, если начал с того, чтоб отвлечься от раздумий.

В последние дни Максим отложил вечерние занятия до середины февраля: «Правда» выходила на десяти страницах с материалами двадцать первого съезда партии. Отчетный доклад ЦК он прочел залпом, не отрываясь, и лег спать в третьем часу ночи. Уснул только на рассвете, перед звонком будильника. Пришел на завод в том возбужденном состоянии, которое хорошо знакомо фронтовикам, умеющим ценить мудрость бессонницы перед наступлением на заре.

В ремонтно-механическом цехе работали одни старики да ученики. И непонятно, почему его, Каширина, директор послал несколько лет назад именно сюда. (Директор наказывал штрафников весьма оригинально: не доверяя им дорогих вещей, вполне доверял чистейших людей). Максим привык к ремонтному. Предложи ему сейчас перейти в один из главных цехов, где строятся блюминги, он, наверно, не согласился бы. Тут располагалась целая «коллекция» всевозможных ДИПов — от тех, с чьей помощью народ выбирался из нищеты, радуясь собственным машинам, мечтая о будущем соревновании с Америкой, до первоклассных станков последних выпусков, когда русское словообразование — ДИП (догнать и перегнать) зазвучало над Землей короткими сигналами с космической ракеты. У Максима был станочек среднего возраста, успевший и поработать и побывать в ремонте, но еще готовый послужить лет семь, не меньше. Рановато такой списывать в расход, без пего пока хватает металлолома для мартеновского крематория.

Максим включил станок, плавно подвел резец к детали на быстроходном шпинделе. И с этой минуты и до конца дня он уже не думал больше ни о чем, не видел больше ничего, кроме то яркого, то чуть затухающего свечения стали. Он привык к ее блеску, знал все ее оттенки, и внешне однообразная их игра не надоедала ему, как не могут надоесть простые будничные слова, всегда обновляющиеся от соприкосновения друг с другом. Он давно заметил, что сталь как-то успокаивает, в отличии от бронзы, почему-то раздражающей своим праздничным сиянием. Максим не мог этого объяснить, но он предпочитал иметь дело именно со сталью, а не с податливой бронзой.

Работал без перекура, вплоть до обеда. Сменяя деталь за деталью, лишь бегло взглядывал в пролет цеха, где струились синеватые дымки, взлетали и гасли снопики жарких искр, да высоко под фонарем покачивался на ходу теремок мостового крана, тот недоступный для мальчишек-ухажеров теремок, в котором обитала заводская красавица Маргарита. Низковатый гул станков изредка нарушался сухим треском электросварки; все было привычным, тысячу раз виденным. И люди находились в том утреннем упоении своим трудом, когда ни у кого не хватит смелости оторвать соседа от работы. Максим и не обратил внимания, как начался перерыв.

— Кончай, Никонорыч, идем на митинг! — крикнул мастер участка, медленно, важно обходивший свои владения.

— Какой митинг? А, да...

В механический цех № 1 собралась вся дневная смена. Максим никогда, нигде не выступал, считая себя не вправе поучать, тем более критиковать других.

Он устало привалился к торцовой стене огромного корпуса, прислушиваясь к разнотонному говору рабочих. Взгляд его скользил по знакомым лицам, не отдавая предпочтения никому: у Максима не было друзей, он ко всем относился одинаково, учтиво, ни с кем не старался сблизиться.

Председатель завкома, открывший митинг, сразу же безо всяких предисловий объявил, что есть предложение выдвинуть кандидатами в депутаты Ярского городского Совета слесаря Якимова, инженера Милославского и токаря Каширина.

Максим оттолкнулся плечом от шершавой стенки, словно хотел остановить оратора, но тот уже начал расхваливать кандидатов на все лады. Потом выступали какая-то девушка, голосистая, боевая, какой-то интеллигентный мужчина, седой, в очках, и еще двое или трое в комбинезонах. И все утверждали, что выбор удачный, что Якимов, Милославекий и Каширин, конечно, оправдают доверие коллектива машиностроителей. Максим плохо разбирался в том, что происходит. Словно видя со стороны, как воспаляются его глаза, как пламенеет шрам на подбородке, он не находил себе места под всеми этими пытливыми и ободряющими взглядами своих товарищей. Сколько тут, оказывается, сердечнейших людей!

— Так и запишем,— говорил, заключая, председатель завкома,— просить Каширина Максима Никоноровича дать свое согласие баллотироваться по четырнадцатому избирательному округу.

«Просить... согласие баллотироваться...» И он, может, впервые после возвращения в Ярск почувствовал себя кругом виноватым перед людьми, которых избегал из-за ложного стыда человека второго сорта.

Со всех сторон к нему потянулись дружеские руки, он торопливо, в замешательстве коротко пожимал их, жесткие, добрые руки, щедро делившиеся с ним своим теплом...

В седьмом часу было еще совсем светло. Максим не поверил, что так много времени, отогнул рукав пальто, посмотрел на свои, швейцарские, подаренные комиссаром партизанского батальона: да, четверть седьмого. И тут сделал для себя открытие: дни-то прибывают все быстрее, быстрее, а он, привыкнув к зимнему солнцестоянию, будто и не заметил прибавку на целых три часа.

Невольно ускорив шаг, Максим свернул на тропинку, с декабря протоптанную напрямик, через краснотал, к Уралу.

Милица встретила отца на берегу реки, где с утра до вечера, сменяя друг друга, катались ребятишки с яра.

Девочка сейчас же устроилась на салазках, и Максим, перекинув веревочку через плечо, двинулся в гору, ступая в ямки, выбитые мальчуганами в спрессованном снегу.

— Тяжеловато,— пожаловался он дочери, когда вывез ее на кручу, где толпились отчаянные лыжники,

Милица рассмеялась, блеснув черными глазенками: такой большой папа — и вдруг устал!

Он вез дочурку по середине улицы, довольный своим бесценным грузом, не будь которого на свете, он бы, наверно, не вынес тот, непосильный груз, взваленный на плечи еще под Харьковом.