Борис Бурлак - Седьмой переход

— Не пущу, нечего попусту расстраиваться,— горячо воспротивилась Дарья Антоновна.— Муж и жена — одна сатана, разберутся как-нибудь без тебя, не молодожены.

Но Никонор Ефимович все-таки убедил ее, постепенно, исподволь, без «нажима». Больше всего, пожалуй, подействовало на Дарью Антоновну его обещание показаться знакомому профессору, «чудо-специалисту по сердечной части». Он утаил от нее последнее дочернино письмо, где Настя договорилась чуть ли не до развода с Родионом. «В самом деле, пока гром не грянул, до тех пор я не собрался в Южноуральск»,— подосадовал Никонор Ефимович.

Он уезжал с утренним поездом, чтобы к вечеру, когда все в сборе, быть уже на месте. Дарья Антоновна наготовила гостинцев для внучат, дочери и зятя, не пожалела для них остатки меда и, кроме того, связала Родиону пуховый шарф, обещанный еще с прошлой осени.

— Не кипятись там, побереги себя,— напутствовала она Никонора, когда весь заиндевелый, певуче поскрипывающий на стыках, дальний поезд подходил со стороны Свердловска к перрону Ярского вокзала.

—Не тревожься, Дарьюшка, завтра позвоню оттуда Зине, у Зины все узнаешь...— Никонор Ефимович второпях обнял жену, легонько хлопнул рукавичкой по плечу, улыбнулся, желая развеселить ее, и скорым шагом направился к своему вагону.

Южноуральск встретил Каширина мартовской поземкой. Длинноволокнистые струи серого снега растеклись по мостовым знакомых улиц. Асфальт, затянутый прозрачной пленкой свежего ледка, то обнажался, подобно каменистому дну на перекатах, то снова исчезал в мутных водоворотах. А небо было чистым и спокойным, в небе была весна. Никонор Ефимович сошел с троллейбуса в центре города, постоял немного, огляделся. Мимо него промчалась тройка с бубенцами, за ней еще одна, еще. Дуги корневиков, уздечки пристяжных разукрашены бумажными цветами, кумачом. На санках парни и девушки, им все это в диковинку. Никонор Ефимович посмотрел им вслед, пока резвые тройки не скрылись в снежной пыли, и так ему сделалось тепло, приятно, словно промчалась мимо его собственная молодость. Наконец-то, восстановили в правах веселый русский праздник — проводы зимы!

Дочь и зятя Никонор Ефимович застал врасплох: те, как видно, только что о чем-то крупно говорили; он без ошибки догадывался о ссоре по бледному лицу Насти и по ораторской собранности Родиона, случайно прерванного на полуслове. «Дискуссионный клуб, а не семья»,— с огорчением отметил Никонор Ефимович, потирая руки. Его сейчас же окружили внучата, пришлось, не раздеваясь, лезть в чемодан за бабушкиными гостинцами.

— Как мама? Как ее здоровье? Почему не взял ее с собой? — принялась расспрашивать Анастасия.

— О нас ты не беспокойся,— сказал он. И снизу вверх посмотрев на зятя, добавил между прочим: — Наше дело — припев к вашей песне.

— Припев? — точно бы удивился Родион Федорович.

— Были и мы запевалами, а теперь посидим да послушаем вас,— с некоторым вызовом произнес Никонор Ефимович.

Анастасия настороженно взглянула на отца, на мужа, опять на отца, и, поняв, что он приехал, верно, неспроста, пожалела о своих откровенных письмах в Ярск.

Умывшись с дороги, причесав реденькие волосы, Никонор Ефимович накинул на плечи грубошерстный пиджачок, сел за стол, положив перед собой напрякшие, в шрамах, жилистые руки. Родион Федорович словно бы не обратил внимания на эти его приготовления к прямому мужскому разговору. Но тесть предпочел окольную тропинку:

— Почему не наведываешься к нам, Федорыч? В самом деле? Не верю, чтоб твое московское начальство не интересовалось ярской промышленностью. Тяжеловат ты стал на подъем, сидишь сиднем в Южноуральске! А Южноуральск ведь от Ярска произошел, если заглянуть в восемнадцатое столетие. Да и в наше время вся Южноуральская область держится на Ярске.

— Вы с Егором ярские патриоты, знаю,— миролюбиво заметил Сухарев.

— Сдавать стал Егор. Видно, укатали сивку уральские крутые горки.

— Все мы стареем, папаша.

— Скажи на милость! Муженек твой, Настя, в старики записался! Она ответила ему рассеянной улыбкой, занятая своими мыслями.

— Ну, как, Федорыч, думают восстанавливать тебя на преподавательской-то работе? — осторожно спросил он. И, не дожидаясь ответа, с сочувствием добавил:

—Как-никак, кандидат наук ведь.

— Как-никак...— усмехнулся Родион Федорович.— У нас, дорогой папаша, ценят точные науки. Если бы я двадцать лет ухлопал на теоретическую механику, тогда другое дело. А что экономисты? Пехота идеологического фронта! Кому нужна матушка-пехота в ракетный век?

— Так ли?

— Так, так. Только так. Механика есть механика. Математика есть математика. А что касается экономистов, историков, философов, то я, сам экономист, не завидую им нисколько...

— Постой, постой,— нахмурился Никонор Ефимович.

— Нет уж, позвольте договорить.

— Ну-ну, давай,— старик облокотился на колени, опустил голову, приготовившись терпеливо выслушать.

— Кстати, вы, как мне известно, противник всяких ярлыков и этикеток. Так почему, объясните мне, у нас до сих пор пользуются ярлычками? Предположим, один экономист в чем-то ошибается. (Я говорю, предположим.) Отстранить его такого-сякого немазаного-сухого от лекций! Собственно почему? «Разве вы не понимаете, — любезно объясняют этому ученому,— вы же догматик!» Итак, бирка готова. Догматик. Догматик на всю жизнь! Все-то его сторонятся, обходят, не подают руки: рука у него тоже «догматическая»! Боже мой, и мы учились у этого твердолобого начетчика, цитатчика, шпаргаломана?! Скандал! Придется срочно переучиваться у какой-нибудь «творческой личности»... Вот, собственно, что значит ярлычок. А вы, дорогой папаша, спрашиваете о восстановлении на преподавательской работе. Конечно, тесть любит честь, однако, к сожалению, единственное, что можно доверить его зятюшке,— самый обычный арифмометр. Пусть покручивает себе от нечего делать. Это в наш век электронных вычислительных машин! Низовая работенка, кстати, исцеляет от «догматической заразы». Выражаясь языком чеховского конторщика: ну-с, каково-с?..

— Оглушил ты меня,— чистосердечно признался Никонор Ефимович.— Словно в медный таз колотишь — бум, бум! Нельзя, Федорыч, в самом деле, преувеличивать. Допускаю, что наказали тебя слишком строго. Вполне допускаю. Но обидели тебя свои, не чужие. Свои всегда свои: сегодня поругают, а завтра похвалят, если будет за что.

Родион Федорович многозначительно посмотрел на жену. Она стояла вполоборота к отцу и с плохо скрытым сожалением рассматривала отца, не веря, конечно, в успех его «дипломатических переговоров». Это подхлестнуло Сухарева, и он пошел в открытую:

— Свои! Кстати, вот она, своя — Анастасия Никоноровна Каширйна. Ближе некуда. Знаете ли вы, что она разводиться со мной собирается?.. Ах, не знаете! А мне показалось, что да. Войдите в ее положение: разве может всеми уважаемая женщина, второй секретарь райкома, жить в одном доме с пропащим «догматиком»?