Сергей Чупринин - Оттепель. События. Март 1953–август 1968 года

мнения распались, даже резко. Только умягчительная профессиональная манера выражаться затирала эту трещину. Можно сказать, что «молодая» часть редакции или «низовая» по служебному положению была энергично за печатание, а «старая» или «верховая» (Дементьев – Закс – Кондратович) столь же решительно против. Только что вступивший в редакцию очень искренний Виноградов сказал: «Если этого не печатать, то неизвестно, для чего мы существуем». Берзер: «Неприкасаемый рак сделан законным объектом искусства». Марьямов: «Наш нравственный долг – довести до читателя». Лакшин: «Такого сборища положительных героев давно не встречал в нашей литературе. Держать эту повесть взаперти от читателя – такого греха на совесть не беру».

После поправок, внесенных по требованию Твардовского, Солженицын вновь представил «подстриженную» рукопись в редакцию, и на обсуждении, состоявшемся через неделю,

А. Т. объявил: редакция считает рукопись «в основном одобренной», тотчас же подписывает договор на 25%, а если я буду нуждаться, то потом переписывает на 60%. «Пишите 2-ю часть! Подождем, посмотрим» ( А. Солженицын . С. 151, 155).

Такое решение редакции, – продолжает Солженицын, – искренно меня облегчило: все исправления можно было тотчас уничтожить, вещь восстановить – как она уже отстукивалась на машинках, передавалась из рук в руки. Отпадала забота: как выдержать новый взрыв А. Т., когда он узнает, что вещь ходит 864.

Но всего этого я не объявил драматически, потому что лагерное воспитание не велит объявлять вперёд свои намерения, а сразу и молча действовать. И я только то сказал, что договора пока не подпишу, а рукопись заберу.

Кажется, из сочетания этих двух действий могла бы редакция и понять! – но они ничего не поняли. Так и поняли, что я покорился, повинился, и вот буду работать дальше, считая себя недостойным даже договора. Я опять стал для них овечкой «Нового мира»! (Там же. С. 155).

20 июня.Отменен приговор народного суда о высылке Андрея Амальрика в Сибирь за тунеядство. 29 июля он вернулся в Москву.

21 июня.В докладной записке председателя КГБ В. Е. Семичастного, направленной в ЦК КПСС, приведена запись подслушанного разговора А. Твардовского:

Что такое СЕРОВ в среде художников? Дружно презираемый человек. Творчески – ничтожество, а по человеческим данным подонок. Но зато – рад стараться, стою на платформе (цит. по: В. Огрызко . Тайны советских классиков. С. 457).

Не позднее 22 июня.В Коммунистической аудитории МГУ вечер памяти поэтов, не вернувшихся с войны, в котором, судя по «Хронике университетской жизни», составленной по архивным источникам, принимают участие Юрий Левитанский, Булат Окуджава, Иосиф Бродский, Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко ( О. Герасимова . С. 542).

Первое и по сути единственное выступление Бродского перед большой аудиторией в Москве описано многократно, но описано по-разному.

Так, Валентина Полухина датирует это выступление сначала октябрем 1965 года ( В. Полухина . Эвтерпа и Клио Иосифа Бродского. С. 118), хотя затем сообщает, что в июне 1966 года Бродский «был на квартире Евгения Евтушенко в районе Аэропорт вместе с Василием Аксеновым и Виктором Ерофеевым. Евтушенко пригласил Бродского читать стихи в МГУ вместе с ним, Беллой Ахмадулиной и Булатом Окуджавой» (Там же. С. 127).

Владимир Алейников, в свою очередь, переносит этот вечер на весну 1966 года и из Коммунистической аудитории в клуб МГУ:

Зал, конечно, был полон. На сцене председательствовал Евтушенко. Рядом с ним, за столом, сидели Окуджава и Ахмадулина. Вроде был еще и Рождественский. Ну а с краю, особняком, независимо сразу от всех выступающих шестидесятников и весьма угрюмо, сидел, весь взъерошенный, рыжий Бродский. Вечер вел Евтушенко. Со знанием своего привычного дела. <���…>

Поначалу он слово дал не кому-нибудь там другому, а проверенному в боях за гражданственность, патриотичному и кристально честному, правильному до оскомины, до зевоты, до тоски зеленой, Рождественскому.

И железный Роберт доверие всех товарищей – оправдал. И стихи он читал – кондовые. Но зато уж – не придерешься. Потому что – насквозь советские. Даже в лирике – верный курс.

После Беллы Ахмадулиной и Булата Окуджавы

Евтушенко простер свою длинную руку туда, где сидел слегка ошалевший и весьма растерянный Бродский. И – представил его собравшимся. Со значением. И с подтекстом. И широким, приветливым жестом пригласил его к микрофону. Бродский, взмокший, побагровевший, стал читать. Все громче и громче. В раж войдя. Срываясь на крик.

Он читал тогда – «Мой народ». И, конечно, – «На смерть Элиота». И еще – «Одной поэтессе». И потом – «Ты поскачешь во мраке…»

Он картавил. Пот градом лил по лицу. Он стоял, уткнувшись в микрофон, весь в себе, в стихах, в их звучании, в ритмах, в речи, вырывающейся вперед, в зал, и дальше, куда-то вглубь выраставшего перед ним неизведанного пространства.

Он закончил читать. И зал аплодировал долго. Бродский, чуть кивнув головой, вернулся вновь за стол. И уселся – с краю. И тогда Евтушенко вышел к микрофону – и стал читать, адресуясь привычно к залу, артистично, – свои стихи. Он читал – разумеется, с пафосом. Так, что сразу было понятно: вот полпред советской поэзии. Продолжатель стойкой традиции Маяковского. Гражданин. А потом уж – поэт. Которым, как известно, мог и не быть. Но которым все-таки стал. По причинам разнообразным. Он читал так долго, что стало скучно всем. И плохими были все прочитанные стихи (http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer11-alejnikov1/)

Я был на этом вечере, – в письме составителю вспоминает Владимир Радзишевский. – Когда я уже сидел в зале, подошел кто-то из своих и сказал, что во дворике, у памятника Ломоносову, Евтушенко разговаривает с Бродским. (В афише Бродского не было.) Потом из боковой двери на эстраду гуськом вышли поэты. Евтушенко уже сидел на стуле, когда входила Ахмадулина, и он, демонстрируя восхищение, закатил глаза к потолку. Когда Бродский вышел к микрофону и начал читать, вместо человеческого голоса раздался оглушительный вой динамика. Очевидно, он слишком приблизился к микрофону. И Евтушенко, оказавшийся у него за спиной, не вставая со стула, сзади потянул его за пиджак. Бродский, не понимая, что от него хотят, несколько раз, будто огрызаясь, дернулся головой через левое плечо. В этом вое, который все время возобновлялся, усугубляя манеру чтения самого Бродского, ничего нельзя было расслышать.

И, наконец, предоставим слово самому Бродскому:

Как-то, во время одного памятного вечера, в июне 1966 года, на филологическом факультете МГУ Евтушенко даже вывел меня на сцену, чтобы читать стихи, вместе с Беллой Ахмадулиной и Булатом Окуджавой (это был вечер, посвященный Дню Победы, все читали стихотворения на военные темы, я таких никогда не писал и чувствовал себя не в своей тарелке). Евтушенко на свой страх и риск заставил меня выступить со стихами ( И. Бродский . Книга интервью. С. 292).