Сергей Чупринин - Оттепель. События. Март 1953–август 1968 года

<���…> Было принято решение, что в конце съезда, на закрытом заседании, после выборов в ЦК (что для Молотова и Кагановича казалось очень важным) такой доклад сделать» ( А. Микоян . С. 594).

Живописные подробности добавляют воспоминания Л. М. Кагановича:

«XX съезд подошел к концу. Но вдруг устраивается перерыв. Члены Президиума созываются в задней комнате, предназначенной для отдыха. Хрущев ставит вопрос о заслушивании на съезде его доклада о культе личности Сталина и его последствиях. Тут же была роздана нам напечатанная в типографии красная книжечка – проект текста доклада.

Заседание проходило в ненормальных условиях – в тесноте, кто сидел, кто стоял. Трудно было за короткое время прочесть эту объемистую тетрадь и обдумать ее содержание, чтобы по нормам внутрипартийной демократии принять решение. Все это за полчаса, ибо делегаты сидят в зале и ждут чего-неизвестного для них, ведь порядок дня съезда был исчерпан. <���…>

Именно об этом и говорили товарищи Каганович, Молотов, Ворошилов и другие, высказывая свои возражения. Кроме того, товарищи говорили, что мы просто не можем редактировать доклад и вносить нужные поправки, которые необходимы. Мы говорили, что даже беглое ознакомление показывает, что документ односторонен, ошибочен. Деятельность Сталина нельзя освещать только с этой стороны, необходимо более объективное освещение всех его положительных дел, чтобы трудящиеся поняли и давали отпор спекуляции врагов нашей партии и страны на этом.

Заседание затянулось, делегаты волновались, и поэтому без какого-либо голосования заседание завершилось и пошли на съезд. Там было объявлено о дополнении к повестке дня: заслушать доклад Хрущева о культе личности Сталина» ( Л. Каганович . С. 570, 571).

В книжных изданиях эта повесть получила название «Тугой узел».

Но вот мнение Вениамина Каверина: «Эренбург, привычно оценив альманах с политической точки зрения, сказал мне, что он мало отличается от хорошего номера „Нового мира“. Он был не прав. Правда, Казакевич, которому не нравился собственный „Дом на площади“, сказал: „Что же делать, нам все равно не обойтись без социалистического реализма“. И действительно, этот роман как бы подтверждал ту благополучную мысль, что альманах ничем не отличается от других изданий подобного рода» ( В. Каверин . Эпилог. С. 353).

«Пока я его <���роман> писал, время перепрыгнуло через меня. <���…> Во всяком случае я „Домов на площади“ строить больше не буду!» – вспоминает Владимир Тендряков слова Казакевича, сказанные весной 1956 года ( М. Тендрякова, О. Розенблюм // Знамя. 2019. № 7. С. 153).

«Доклад, – 9 апреля записывает для памяти Сергей Дмитриев, – напечатан типографским путем, состоит из 38 стр., сброшюрованных в красной обложке. Надпись на нем гласит: „Секретно. Подлежит возвращению в течение трех месяцев и последующему уничтожению“» (Отечественная история. 2000. № 1. С. 170).

В некоторых случаях писателей (видимо, все-таки только известных) знакомили с этим документом и в индивидуальном порядке. См. письмо Вяч. Вс. Иванова Л. К. Чуковской от 24 апреля 1969 года: «<���…> отцу <���Вс. Иванову> с курьером прислали из Союза Писателей напечатанный типографским способом доклад Хрущева. Текст был снабжен грифом: „Совершенно секретно. Не подлежит распространению“. Вернуть просили через 2 или 3 часа; за это время отец и вся наша семья прочли текст» ( Л. Чуковская . Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 655).

Курсив С. Дмитриева.

Имеются в виду Всеволод Вячеславович Иванов и его сын Вячеслав Всеволодович.

Здесь и выше выделено К. Чуковским.

Как, выступая в Москве 15 июня, заявила Ольга Берггольц, «у нас, в Ленинграде, на читку этого доклада не допустили одного из зачинателей советской литературы – М. М. Зощенко, несмотря на то что большая группа товарищей была возмущена этим и дошла вплоть до обкома партии с требованием допустить Зощенко на читку» (цит. по: М. Золотоносов . Гадюшник. С. 229).

На пару с «поздним реабилитансом» появился в речевом обиходе «ранний репрессионизм».

Сортировочная станция Харьковского железнодорожного узла.

«В мои обязанности, – вспоминает Д’Анджело, – входила также роль литературного агента и „разведчика талантов“ для Фельтринелли, богатого и молодого коммунистического издателя в Милане, которого я должен был извещать об интересных явлениях в советской прозе и поэзии. <���…> Одним из моих первых сообщений было известие, услышанное мной по московскому радио: „Скоро будет опубликован „Доктор Живаго“ Бориса Пастернака. Это роман, написанный в форме дневника, охватывающий первые три четверти века и оканчивающийся Второй мировой войной“» (Континент. 2001. № 7).

По утверждению издателя журнала «Культура» Ежи Гедройца в письме переводчику Ежи Стемповскому от 19 января 1959 года, «<���…> машинописная рукопись, а также ряд копий находятся там <���в Польше> с 1955 года» (Новое о Пастернаках. С. 530). И вот еще одна цитата, на этот раз из письма Гедройца тому же адресату от 1 декабря 1958 года: «PIW <���Государственный издательский институт – Państwowy Instytut Wydawniczy> намеревался в 1957 году издать роман, однако позиция ряда знатоков во главе с Федецким, считавших роман графоманией, серьезно задержала развитие всей истории» (Там же. С. 525).

26 сентября в Записке отдела ЦК КПСС, ввиду «порочности» этой пьесы, было предложено запретить ее постановку в театрах. И хотя тем не менее 11 мая 1957 года состоялась премьера в Московском театре сатиры, уже 14 мая того же года заведующий отделом науки, школ и культуры ЦК КПСС Н. Д. Казьмин письменно потребовал запретить спектакль. «Так и случилось, – вспоминал Георгий Менглет. – Закрытое партийное собрание постановило изъять из репертуара спектакль <���…> для его доработки. Он прошел всего пять раз и „дорабатывается“ до сих пор» ( Г. Менглет . С. 284–285).

См. запись от 28 апреля в дневнике Василия В. Катаняна: «История его приезда такова: он написал Л. Брик, что хочет посетить СССР, но у него денег только на билет в одну сторону. Тогда по инициативе Лили Юрьевны Н. Асеев, С. Кирсанов и отец обратились в Союз писателей за разрешением пригласить Бурлюка за свой счет. Союз обратился в Мининдел, и те постановили, чтобы Союз писателей пригласил Бурлюка за свой счет. И вот он приехал. Л. Ю. мне сказала: „Никакими тысячами не оплатить тех полтинников, которые Давид давал Володе, чтобы тот писал, не голодая“» ( В. Катанян . Лоскутное одеяло. С. 135–136).