Давид Самойлов - Мемуары. Переписка. Эссе

Мне довелось присутствовать во время многих таких дискуссий, о которых идет речь в воспоминаниях Дезика. Объяснения о разумности всего происходящего с точки зрения творческого марксизма, как правило, давал Слуцкий. Со свойственной ему категоричностью и четкостью доказывал, что с позиций марксизма, исходя из интересов построения коммунистического общества, оправдана и кампания против космополитов, и ограбление деревни, и постановления ЦК о литературе и музыке. Дезик при этом был довольно молчалив, пассивен. Сам он редко приводил какие-либо доводы в поддержку идей, которые развивал Борис. Но и в спор с ним не вступал. Чаще всего ограничивался тем, что соглашался с аргументацией Бориса. У меня тогда складывалось впечатление, что не было у Дезика искренней убежденности в истинности этой аргументации. Скорей (так, во всяком случае, казалось мне) он давал себя убедить, принуждая себя к тому, чтобы поверить в правоту Слуцкого.

Иногда, впрочем, Дезик позволял себе не соглашаться со Слуцким. Причем — в самом главном.

В 48—49-м годах не то чтоб негативная оценка, но даже не очень восторженное одобрение роли Сталина и его личности было неоспоримым свидетельством полного неприятия советского режима и всего, что ему сопутствовало. Так вот, как-то в 49-м году, когда, как писалось в газетах, страна «готовилась отметить семидесятилетие со дня рождения товарища Сталина», сидели мы четверо — Дезик, Борис Слуцкий, моя жена и я — в крохотной комнатушке без окон, в которой жили тогда наш общий друг Петр Горелик и его жена Ирина. Шел обычный треп. И вдруг, без всякой видимой связи с разговором, Слуцкий, свойственным ему, когда он задавал вопросы, которым он придавал значение, тоном следователя, в упор спросил Дезика: «Ты любишь товарища Сталина?»

Дезик несколько опешил. Пожал плечами и только улыбнулся. Была у него такая как будто несколько смущенная, виноватая, но вместе с тем и ироничная улыбка. Так он обычно улыбался в тех случаях, когда ему становилось неудобно за бестактность собеседника, когда хотелось уклониться от прямого ответа на вопрос.

«А я люблю товарища Сталина», — отчеканил Борис. (Тут необходимо подчеркнуть: у Бориса и тени сомнений не было в порядочности всех присутствовавших.)

Но этот эпизод, при всей его выразительности, это все же лишь эпизод. Обычно же Дезик в разговорах оценивал все происходящее в стране с позиций «творческого марксизма». И тем не менее, уверен, в глубине души он не верил в то, что отстаивал. Попробую объяснить, на чем основывается такая моя уверенность.

Спорили мы с Дезиком часто. И спорили ожесточенно. Когда я пытался убедить его в том, что нет существенной разницы между гитлеровским режимом и сталинским, что власть в Советском Союзе принадлежит не народу, а партии, он не просто возражал — он приходил в бешенство. Однажды у нас дома (было это году в сорок седьмом) засиделись мы с нашими женами за полночь. Часа в три ночи произошел взрыв. На очередную мою тираду по поводу того, что власть Сталина основана на терроре, что сам он просто кровавый тиран (в выражениях я не стеснялся, хотя понимал, как тяжело это Дезику), он вскочил и с криком: «Ты бы мог стать бургомистром при оккупантах. Если бы я мог, я бы тебя повесил», выбежал из дома. Правда, минут через двадцать вернулся. Стали укладываться спать. «Как будем укладываться — по семейному признаку или по половому?» — спросил Дезик. Решили — по половому. Жены легли на кровати, а мы с ним примостились на узкой тахте.

Такие бурные споры с взаимными обвинениями в слепоте, в нежелании, в неспособности понять процессы, происходящие в стране, повторялись множество раз. И всегда отличались крайней резкостью. (Что, впрочем, не мешало нам оставаться ближайшими друзьями…)

Чем же можно объяснить это? Частично моей неприятной манерой спорить. Был я в спорах (особенно в молодости) излишне категоричен, самоуверен. Уже после смерти Дезика один наш общий друг передал мне его слова: «С Костей спорить неприятно. Даже, когда он прав, соглашаться с ним не хочется».

Но все же, думаю, главное было не в этом, не в моей манере спорить. Чрезмерно бурная реакция Дезика, ожесточение, проявлявшееся в наших спорах, порождены были другим: я пытался убедить его в том, в чем в глубине души он сам был убежден и что он пытался скрыть от себя.

Дезик как раз тогда перечитывал тома истории Соловьева, посвященные XVIII столетию. Его суждения о событиях, связанных со смертью Петра, с падением Меншикова, поражали каким-то особым присущим ему чувством историзма, точнейшим пониманием того, как функционируют механизмы власти. Но стоило ему обратиться к современности, как рассуждения его теряли свою точность, оценки поражали своей неадекватностью реальностям жизни. Не мог же человек такого ума, такой высокой нравственности не понимать, не видеть всей бесчеловечности, всей лживости советского режима. Не верил я в это тогда, не верю и сегодня.

Такую несовместимость — ума, исторической интуиции, с одной стороны, с неадекватностью суждений о современности — с другой — могу объяснить только одним: Дезик прекрасно понимал, в какой стране он живет, — ведь именно тогда (в сорок девятом или пятидесятом году) написаны были стихи «Я вырос в железной скворешне» [64] Стихотворение «Железная скворешня» написано в 1956 году. . Значит, понимал же, в какой стране ему довелось жить. Понимал и все же пытался выключить из своего сознания все, что могло нарушить гармонию его мироощущения. Вот потому-то и ломал он себя, заставлял себя судить об эпохе «не по крови и не по поту».

Давалось это ему тяжело. У меня даже было впечатление, что иногда ломал он себя, писал стихи, больше похожие на заклинания. Как-то году в пятидесятом на Мархлевке прочитал он нам с женой и другу дома Якову Кронроду [65] Кронрод Яков Абрамович (1912–1984) — экономист, д. э. н. Участник войны. стихи о коммунизме, который был «еще как археоптерикс, но уже был крылат». И были в этих стихах строчки, которые воистину звучали как заклинание: «Верю Сталину, / Верую в коммунизм». Когда Яков и я набросились на него, он не защищался. Только смущенно улыбался. Насколько я знаю, он не только не пытался опубликовать эти стихи, но даже никому, кроме Слуцкого, их не читал. А у меня и сейчас, через сорок лет, сохранилось такое ощущение, что я оказался свидетелем попытки самогипноза…

***

От этого наваждения, от душевной раздвоенности Дезик освободился еще при жизни Сталина, задолго до того, как началась кампания развенчания культа Сталина. Но годы, о которых я рассказываю (конец сороковых — самое начало пятидесятых) были для него годами преодоления мучивших его душевных противоречий. И он их преодолел. Об этом свидетельствует он сам: «Плутал я, не заплутался, / Ломал себя — не сломал». А есть тому и еще одно свидетельство, которое он нам оставил: мудрая, гармоничная поэзия Давида Самойлова.