Георгий Березко - Присутствие необычайного

Перемены могли быть разными — очень серьезными, как, наверно, для этого многодетного семейства: молодой женщины с устало-озабоченными глазами, с ребятишками — одним на руках, завернутым в одеяльце, двумя другими, жмущимися к ее коленям, и мужа, читающего газету, широко развернутую в его руках, — перебиравшихся куда-то, где им обещали, быть может, лучшие жилищные условия; как для этой шумливой компании крепких хлопцев в кирзовых сапогах, стеганых куртках, ехавших на новую стройку в еще необжитые места; как для этого, тоже совсем не старого, но с окладистой бородой, похожего на оперного Ивана Сусанина, мужчины с длинными трубообразными футлярами, в которых он вез, быть может, проект нового города; как вот для этого, в новеньких ремнях, в травянисто, по-весеннему зеленой фуражке лейтенанта, недавно выпущенного из училища, отбывавшего на пограничную заставу в далеком краю… Всех ждали перемены в биографии, а возможно, и в судьбе. И за новыми спортивными трофеями ехали юноши в обтерханных джинсах, в кедах; кто-то — с гроздью волейбольных мячей в сетке, желтых, как уловленные луны, и неподалеку — ансамбль балалаечников с исполинскими балалайками — для Гулливера и с миниатюрными — для лилипутов. Две грузные женщины в черных шелковых платках, вероятно из хлопководческих совхозов Узбекистана, везли длинные свертки ковров, подобные удавам, спирально обвязанных бечевкой, — женщины получили новые квартиры. Грустно было думать, к какой перемене ехал темный, с иконописным ликом, достойно невозмутимый седобородый старец в вышитой серебром тюбетейке, — пожив у внуков в столице, он, как видно, пожелал возвратиться в то селение, где он всю долгую жизнь возделывал землю или пас овец, где женился, родил детей и где ждала его теперь последняя перемена; мужчина лет тридцати в фетровой шляпе, должно быть, один из внуков, провожавший его, скучал, глазея по сторонам. У стен держались встречающие; они пришли с прозрачными полиэтиленовыми «фунтиками», а в «фунтиках», как в воде, слабо зеленели перистые веточки мимоз с их желтенькими «ягодками» — был март, наступила весна.

И над множеством человеческих судеб, так тесно сблизившихся и уравненных в этом ожидании перемен, владычествовал один лишь гремящий, хотя и не совсем разборчивый, хриплый голос — голос радио, которым говорило здесь время. Покрывая другие голоса, слившиеся в общий, монотонный гул, он, то и дело гремел, возвещая прибытие поездов с дальнего конца страны или их отправление за тысячи километров. И тогда в плотно сбитой толпе ожидающих возникали отдельные вихревые течения: часть людей, подхватив пожитки, устремлялась к распахнутым дверям, выводившим на пути; туда же поспешали встречающие, когда поезда прибывали. Бегом, как по тревоге, носильщики гнали впереди себя тележки, на которых покачивались пирамиду из чемоданов, корзин, мешков, ящиков. А толпа смыкалась, выпустив уехавших; непрерывно подходило пополнение, и свободных мест на скамьях вновь не оказывалось — ожидание продолжалось…

Великанские, метра два в диаметре, а может, и больше, часы на торцовой стене зала были видны отовсюду. По белому диску циферблата согласно перемещались два черных, заостренных меча, один более длинный и более подвижный, другой покороче и помедленнее: они отсекали у взирающих снизу на их работу людей минуту за минутой, час за часом, равномерно и навсегда.

Уланов вытягивал шею, приподнимался на цыпочки, озирая это живое, гудящее, неисчислимое собрание, полное прорывавшейся время от времени энергии: шапки, платки, кепки, косынки — головы, головы, головы — и судьбы, судьбы, судьбы!.. Толпа, как всякая толпа, была чем-то бо́льшим, нежели простая сумма приплюсованных одна к другой личностей, а это б о л ь ш е е было частью еще б о л ь ш е г о — великого, для кого вообще не существовало масштабов, — народа. И Николай Георгиевич будто оказался лицом к лицу с тем единым и главным, что не поддается ни числу, ни мере.

Слишком давно уже, слишком долго он был погружен в себя одного, в свои одинокие мысли и чувствования… Конечно, каждый здесь сейчас был озабочен с в о и м поездом, с в о и м чемоданом, с в о е й ждущей его переменой; да и не только здесь: каждый жил в буднях с в о е й надеждой, с в о и м делом, с в о е й любовью. Лишь в самые важные моменты он проникался чувством неразрывности с общей судьбой… Николай Уланов впервые школьником испытал это необычайное чувство, когда их школу вывели на первомайскую демонстрацию, и они, мальчишки и девчонки в одинаковых белых рубашках, в одинаковых красных галстуках, влились в затопившие Москву потоки нарядно одетых людей, вышедших на улицы. Позднее с особенной силой он пережил это чувство в войну, в долгих походах, в поражениях и в победах, когда он ощущал себя частицей с в о е й роты, с в о е г о батальона, в с е й сражавшейся армии; и спасительное чувство делало его сильнее вдесятеро: каждый солдат был ему — солдату в окопе, в обороне, в атаке — братом, а женщины в армии так и назывались — сестрами. Сейчас Уланова вновь коснулось неспокойное, взыскательное, но и дарящее надежду чувство присутствия необычайного… Не было сомнения, что здесь, сию минуту люди испытывали главным образом неудобства от тесноты, от толчеи, от чересчур громких голосов соседей, от опоздания поезда, да мало ли от чего! Но отблеск необычайного, того большого, что они представляли все, вместе взятые, лежал на каждом. И с каждым хотелось заговорить, узнать его получше, спросить, куда едет, чего ждет впереди?

Случай вновь пошел навстречу Уланову — он издалека разглядел в шевелящейся массе маленький горящий костерик — конечно же, это был Саша Хлебников, его золотистая красноватая голова… Уланов все уже знал о нем: вот где необычайное выступило открыто, без псевдонима. И Николай Георгиевич, не раздумывая, принялся к нему проталкиваться…

Хлебников что-то быстро, горячо говорил в центре небольшой группки молодых людей — должно быть, заводских приятелей, — поворачивался к одному, к другому. Тут же стояла девушка из литературного кружка, та самая, что написала «Поминальник», помнится, ее звали Ларисой.

Все были, казалось, заинтересованы, перебивали Хлебникова, что-то сказала девушка, все рассмеялись. Но, только приблизившись, Уланов разобрал обрывок хлебниковской фразы, выделившейся из общего стогласого гомона: «…Плохой тот мельник должен быть, кто век свой дома…» Ему ответил кто-то из парней: «…ты новые станочки с программным видел?..» — и появление Уланова помешало этому предотъездному торопливому разговору. Ребята примолкли, а румяное лицо девушки — два нежно-алых яблочка на щеках — замкнулось, сделалось спокойно-холодноватым. Прервал свою речь, глядя выжидательно, и сам Хлебников.