Георгий Березко - Присутствие необычайного

— Вам, — сказал Уланов, не дожидаясь конца фразы, — вам, молодой человек.

И Хлебников кивнул, соглашаясь; кивнул так, будто для него это не было новостью. Николай Георгиевич даже не ожидал такой бездумной, казалось, решимости. И противоречивое желание остудить этот самонадеянный пыл родилось у него.

— Видите ли, Саша… — начал он.

Но тут его заглушил могучий радиобас, наполнивший весь зал надежд.

— Объявляется посадка на скорый поезд номер… Поезд отправляется с четвертого пути. Объявляется посадка на скорый…

Люди стали срываться с мест, усилился гул голосов, и в колыхающейся плотной массе обозначились отдельные потоки, все в одном направлении — к распахнутым на платформы дверям. Хлебников со своей группкой и Николай Георгиевич потеснились, пропуская вереницу пестро одетой молодежи — каскетки, бороды, шарфы, волосы до плеч — с какой-то расчлененной аппаратурой, должно быть, съемочной: треноги, кубические кожаные чемоданы, цинковые ящики с пленкой. Спеша и останавливаясь, окликая друг друга — не потерялся ли кто, — протащилось большое семейство: папа в широкополой шляпе со старомодным кофром в ремнях, тянувшим его назад; мама в фетровом колпаке с продуктовыми сумками, набитыми доверху просалившимися свертками; бабушка с круглой, из прошлого века, картонкой для шляп и с обвисшим на другой ее руке, как неживым, белым песиком, ребятишки с коробками и корзиночками…

— Семья, — сказала Лариса, — основная ячейка.

И, спустя недолгое время, на многолюдном пространстве зала вновь установилось относительное зыбкое спокойствие, полное скрытой энергии.

— Видите ли, Саша! — вернулся Николай Георгиевич к прерванному разговору. — Каждое новое поколение, вступая в жизнь… Это — как вечный океанский прибой: волна набегает, волна разбивается о скалы, и следом вырастает новая волна… Каждое уверено, что именно ему предстоит покончить с недостатками мира. Но, ради бога, — Николай Георгиевич спохватился, — ради бога, не поймите меня, что я хочу внушить сомнения. Потому что, если не вы, то кто же тогда?

— Словом, обменялись любезностями, — сказала Лариса.

И их разговор опять был прерван: за спиной Уланова раздался тонкий, альтовый вопль:

— Сашка-а! Вот ты где!

Это вопил Ираклий. Он рвался к Хлебникову и лишь в последний момент удержался, чтоб не повиснуть у него на шее, что, конечно, было бы не по-мужски.

— А я искал вас, искал… Боялся, что опоздаю. Едете, значит… Ну, счастливо! Когда ваш поезд? Скоро уже… Ну, пиши мне, Саша! Я тебе тоже буду. — Слово наскакивало у Ираклия на слово, пела грузинская интонация; Ираклий топтался, жестикулировал, подскакивал, его легкое тело было в непрерывном движении, и он то порывался к другу, то осаживал себя. — Лариса тоже едет. Это хорошо! А кто еще едет? Ой, ребята, как бы я хотел с вами! Я к вам…

Ираклий осекся на полуфразе, увидев Уланова, а его орехового оттенка кожа разом посветлела — кровь отлила от лица.

Николай Георгиевич подавил в себе желание кинуться к этому мальчику и обнять его. Вот кто, Ираклий, сын Мариам, — он, он — был поразительно, как младший брат, похож на того, убитого первым бойца, упавшего на сосновой опушке!.. Такое же смугловатое лицо, такая же кудрявая голова и муравьиная талия, — у того она была опоясана солдатским брезентовым поясом с подсумками, а у Ираклия — тоненьким ремешком. И такие же широко открытые глаза с голубым белком… А может быть, — так хотелось поверить! — это воскрес тот, убитый в сорок первом, ожил и пришел сюда, к друзьям и единомышленникам. Воскреснув, он помолодел годика на три, на четыре, — ничего удивительного, так, наверно, и полагалось в чудесных случаях человеческого воскрешения.

«Ты живой, опять живой! — хотелось кричать Уланову. — Какое это счастье! Милый мой! Ты опять видишь, слышишь, ходишь, любишь — какое это счастье!»

Но взгляд Ираклия остро заблестел и сделался недобрым.

— Вы тоже тут? — сорвалось с его губ, и он обернулся к Хлебникову, как бы спрашивая гневно: «С кем ты водишься, Сашка?»

Хлебников обрадовался Ираклию, заулыбался; Лариса поерошила эти смоляные, в крупных витках волосы.

— Здорово, Ирка! Молодец, что пришел. — Хлебников шлепнул Ираклия по плечу. — Ты чего, чего?.. — забеспокоился он, заметив непонятную в нем перемену.

— Ничего, — отрывисто, не глядя на Уланова, проговорил Ираклий.

— Вы не знакомы, Николай Георгиевич, с нашим Ираклием?! О, это парень, которому принадлежит будущее…

— Мы знакомы, — сказал Уланов как мог дружелюбнее.

— Да, мы встречались, — отведя глаза, проговорил Ираклий.

— Подай ручку дяде, — смеясь, сказала Лариса, она тоже ничего не понимала, но это не мешало ей забавляться; Ираклий не повернулся, не шевельнул рукой.

— Так куда же вы едете? — спросил Николай Георгиевич, как бы не придав значения этому небольшому происшествию; он был скорее восхищен, чем обижен, даже растроган.

Словно отвечая на его вопрос, невидимый диспетчер, обладатель огромного хриплого баса, объявил на весь вокзал:

— Начинается посадка на скорый поезд Москва — Ташкент. Поезд отправляется с-третьего пути.

— Наш, — сказал Хлебников и взглянул на Ларису; она ответила усмешкой.

Хлебников вскинул на спину рюкзак и поднял два чемодана: один поменьше и попроще — свой, другой побольше и понарядней — Ларисы; та попыталась забрать у него свой, он не дал, и она почему-то опять усмехнулась. Уланов отметил уже про себя, что эта строгая девушка, писавшая трагические стихи, пребывала сегодня в отличном настроении, он перевел взгляд на Хлебникова: при всей своей симпатии к нему Николай Георгиевич был несколько удивлен ее выбором… Хотя — кто знает, почему нас выбирают или не выбирают? И кто знает, какие у этой пары сложились отношения? Может быть, просто некий высший вид товарищества? Во всяком случае, Николай Георгиевич очень позавидовал им обоим: что могло быть лучше в девятнадцать-двадцать лет — ехать вот так, ранней весной, беспечно доверившись своему будущему и не жалея об оставленном?!

В дальнейшем на перроне выяснилось, что едут сейчас одни Хлебников и Лариса, остальные провожают; парень в ушанке и другой, с кукольно-розовым, херувимским личиком, лишь собирались вскорости последовать за ними. А пунктом, где все они полагали встретиться, была крупная энергетическая стройка; Уланов читал о ней.

На перроне дул, моментами ослабевая, свежий мартовский ветерок — дул в спины, словно поторапливал пассажиров. Они бежали к вагонам, вернее, пытались бежать, обремененные багажом; убыстряли шаг гнавшие свои тележки носильщики, покрикивали: «Сторонись, сторонись!» И в том же направлении высоко неслись рваные облака, а в быстро меняющихся очертаниях небесных окошек открывалась бездонной чистоты весенняя синева. Она обещала всем спешащим внизу теплую погоду и утешение там, куда их должен был доставить поезд.