Георгий Березко - Присутствие необычайного

— Раскаиваюсь, само собой, — вяло проговорил Хлебников. — Да теперь не поправишь.

«Нет, нисколько он не раскаивается, — подумал адвокат. — Что это — жестокосердие? А с другой стороны, он идеалист, верящий в силу добра, в любовь. Неразрешимая психологическая загадка!» Адвокат и думал в тех выражениях, которые по старинке в духе классиков адвокатуры употреблял в своих судебных речах.

— Не забудьте сказать на суде о раскаянии, о чистосердечном, — все же посоветовал он. — Вам будет дано последнее слово. Подготовьтесь к нему, дабы суд поверил в вашу искренность.

— Да, спасибо, я постараюсь, — пообещал Хлебников.

— Только раскаяние может еще облегчить вашу участь, — сказал адвокат.

— Я понимаю, спасибо. — Хлебников был вежлив, но словно бы не слишком уверовал в этот полезный совет.

И как раз во время защитительной речи адвоката он не сдержался. Это случилось, когда тот, стремясь добиться для него снисхождения, стал распространяться о его раннем сиротстве, о том, что рос он в чужой семье, без родительской ласки и что это, естественно, ожесточило его натуру. Хлебников, слушая, поеживался, как в ознобе. И вдруг сорвался, перебил адвоката:

— Не отличали они меня от своих, от других… — вскочил и выкрикнул он — на одном тюфяке по двое спали, одну кашу ели!..

— Подсудимый, садитесь и замолчите! — остановил его судья..

— В школу меня батя сам отвел, то есть дядя Егор, — сказал еще Хлебников и послушно сел.

Он умолк, но когда защитник после некоторой паузы возобновил свои заготовленные рассуждения о преимуществе воспитания в родной семье, он вновь встал, да так стремительно, что и милиционеры забеспокоились.

— Простите, гражданин судья! — Хлебников неожиданно, как в полемическом азарте, даже словно бы повеселел, — я хочу, сказать, что родная семья при всех преимуществах — кто же их станет отрицать? — родная семья имеет существенный минус. Да, да, она воспитывает в человеке сознание своей исключительности, совсем не полезное, избранности. Бывает, что человек вступает в жизнь неподготовленным, особенно если он единственный ребенок в семье…

— Что, что? — судья, надо сказать, опешил.

— Видите ли, — заговорил Хлебников как бы и не со скамьи подсудимых, а выступая на общественном диспуте, — впоследствии это сознание избранности может привести ко многим разочарованиям.

— Садитесь, я сказал! — строго прервал его судья. — И подумайте лучше о себе.

— Ох, простите! — Хлебников спохватился. — Я забыл…

И, уже сидя, он пробормотал, но довольно внятно:

— А дневник мой школьный подписывала Катя.

Его лицо исказилось, как бывает, когда человек удерживает слезы, — он закусил губу.

Заплакали в зале — явственно послышалось всхлипывание; женщина, одна из свидетельниц, залепетала сквозь плач: «Сгубил себя малец… Сгубил, сгубил…» «Вот она — водочка!.. — откликнулся другой женский голос, — запретить ее надо, совсем!» И председатель суда постучал по столу карандашом. А Уланов подумал, что едва ли не все здесь сейчас — как ни удивительно! — объяты равным сочувствием и к убитому, и к убийце, словно и тот и другой являются жертвами одной злой силы — неуправляемой судьбы. Может быть, и Хлебникова мучает ужас перед совершившимся, и вся его манера держаться говорит лишь о его мужестве. В самом деле, юноша он, видимо, незаурядный (Уланову он даже более чем понравился в их давней встрече на собрании заводского литкружка), ходил в передовиках-общественниках, о чем говорила его комсомольская характеристика… А стоило ему только немного опериться, встать на ноги, как его постиг страшный удар — тот, что он нанес другому и гибельнее которого для него самого трудно было вообразить, удар, поразивший сразу двоих.

…Адвокат защелкнул замочки портфеля и приподнял этот дерматиновой мешок, взвешивая, не очень ли тяжел? Но уходить не спешил, хотя тоже устал и проголодался — с утра ничего не ел. Он очень уж досадовал на своего подзащитного — надо же было предстать перед судом таким закоренелым злодеем. Теперь не оставалось сомнений, что приговор будет вынесен по всей строгости. И адвокат обижался — не на суд, а на Хлебникова, будто тот подвел его, обманул.

— Простите, Борис Витальевич! — и впрямь чувствуя себя виноватым, проговорил Хлебников, перегнувшись через барьерчик.

— Что прощать? — буркнул адвокат. — У суда надо было просить.

— Позабыл я…

— Ах, вот как! Попросить о снисхождении позабыли?

Конвоиры терпеливо дожидались, делая вид, что не замечают этого общения адвоката с подсудимым, — милиционерам понравился подсудимый за послушание и вежливость. А Хлебников искренне, кажется, сожалел, что причинил своему защитнику огорчение.

— Про снисхождение совсем из головы выскочило. — Он смущенно улыбался.

— Да-а… — протянул адвокат и тоже улыбнулся. Полнолицый, в седых кудряшках, окаймлявших выпуклую лысину, шестидесятилетний человек, улыбаясь, он грустнел.

— Говорят, лучше поздно, чем никогда, — это про вас сказано.

Черт его знает, что за тип был этот Хлебников? Даже перед приговором, который, несомненно, должен оказаться самым суровым, этот убийца не выказывал большой озабоченности. Что же его действительно заботило? — спрашивал себя адвокат. И чем объяснялось его равнодушие к своей участи: мальчишеским ли легкомыслием или чем-то более опасным, нигилистическим отношением и к чужой, и к собственной жизни… Может быть, то был симптом некоего нравственного заболевания, встречающегося ныне у какой-то части молодежи? А с другой стороны — юноша вовсе не был лишен общественных интересов… Адвокат подумал с противоречивым неудовольствием о своих детях. Нет, нет, то были вполне благополучные молодые люди: его дочь удачно, по общему мнению, вышла замуж за начинающего, но с большим будущим дипломата — получила возможность бывать часто за границей, модно одеваться; сын окончил Энергетический институт и устроился, как и добивался, в Москве, в главке. Заподозрить их в нигилизме было невозможно, дети жили так, точно всему, еще со школьной скамьи, знали истинную цену. Порой и его, любящего отца, коробила их чрезмерная деловитость — у него в их годы были другие представления о жизненных ценностях: адвокатуру он выбрал по призванию, мечтал о защите невиновных, с наслаждением читал и перечитывал речи Кони. А ныне его дети относились к нему чуть ли не снисходительно, как к человеку, не преуспевшему в жизни. Собственно, так оно и было: к старости он не завоевал сколько-нибудь заметного положения — дела он чаще проигрывал, может быть, потому, что слишком часто брался за безнадежные дела, как в данном случае. Вероятно, дети его успеют в жизни больше — в том смысле, какой в их кругу вкладывался в понятие успеха. Честно говоря, они не всегда нравились ему, но он понимал их. А вот этого молодого человека — убийцу со сконфуженной улыбкой на глазастом лице, никуда не уйти было от его прозрачного взгляда — он так и не постиг. Хлебников мог походя раскроить человеку череп, а потом с увлечением разглагольствовать о «Городе Солнца». Это внушало даже боязнь, как все непонятное. В юноше чувствовалась какая-то своя вера, своя сила, странно сочетавшаяся с запоздалой наивностью, со способностью смущаться, горячиться по-ребячьи и краснеть так, что его веснушки растворялись в румянце. И адвокат подчинился в конце концов исходившей от его подзащитного скрытой силе. Мысленно он искал повода для кассации приговора; пока что такого повода он не находил.