Георгий Березко - Присутствие необычайного

— Оскар Уайльд — знаменитый писатель, поэт, и очень несчастный. Его судили, ему плевали в лицо, он сидел в тюрьме.

Вновь заговорил Миша:

— Наш брат, выходит. Я знавал одного Оскара… только не Оскара, а Остапа. В законе был вор, погорел тоже на бабе. Пришил свою бабу, ссучилась она. — И Миша со всей возможной для него деликатностью обратился к Хлебникову: — Ты, Сашка, тоже ведь… Ручки и тебе не отмыть. А, Сашка?

Хлебников только кивнул, подтверждая, и принялся ходить по камере, от стальной двери с «глазком» до угла, где стояла параша, и обратно… Он думал о матери — о Катерине, убившей своего любимого мужа. Может, и правду написал этот англичанин Оскар? Но страшно было даже подумать, через какую муку прошла Катерина, чтобы зарубить свою любовь, А все ж таки зарубила и от боли и ужаса повредилась в разуме несчастная Катерина!.. Как мало мы знаем о страданиях человека, — сокрушался в эти минуты Хлебников, — даже самого близкого! И невозможно, не зная о его боли, обернуться к нему, отозваться, прийти на помощь… Мир людей был, кажется, наполнен безмолвными жалобами на большие беды и на малые, а мы их не слышим. И еще не изобретен такой приемник, который улавливал бы немое человеческое горе.

На другой день Хлебникова в связи с назначением его дела к доследованию вызвали к новому следователю.

Им оказался сравнительно молодой, лет тридцати пяти, человек, спокойно-вежливый, даже приветливый. Всю первую беседу, а это был не столько допрос, сколько — именно беседа, он посвятил расспросам о семье Хлебникова, о его детстве, о славном старом солдате Егоре Филипповиче, собравшем такую большую семью, а главное — о Катерине с ее материнской заботой. И выяснилось, что следователь пришел на этот допрос-беседу, основательно познакомившись с документами дела и уже допросив некоторых свидетелей.

Хлебников поначалу отвечал с настороженностью, неохотно, но вскоре поддался на эту интонацию беседы и пустился в подробности. Следователь слушал, не перебивая, лишь иногда наталкивал Хлебникова в его воспоминаниях на что-либо, говорившее о его, следователя, предварительной осведомленности. Под конец он поинтересовался, не хочет ли Хлебников повидать кого-либо из близких. И Хлебников попросил о свидании с Настей, ему не терпелось узнать, что с Катериной, как она теперь? Следователь сказал, что Анастасии Егоровны, как и Егора Филипповича, нет сейчас в Москве, уехали домой и вернутся только к новому слушанию дела. А на вопрос о здоровье Катерины он почему-то помедлил с ответом, затем пообещал навести справку.

Дня через два Хлебников опять был на допросе. И на этот раз следователь дотошно, до мелочей расспрашивал о всех обстоятельствах того ужасного вечера: допытывался, в котором часу, по возможности точнее, Хлебников пришел к Сутеевым. Был ли там кто-нибудь еще, кроме хозяев? Где Хлебников сидел за столом? Как могло случиться, что Катерина уснула к концу этого обеда, ужина? Почему удар Сутееву был нанесен сзади, со спины, если Хлебников, по его словам, сидел напротив него? Так ли уж Хлебников болеет за «Крылышки» и кто входит в их футбольную команду? Хлебников, надо сказать, обнаружил в последнем вопросе полное незнание. Наконец следователь огорошил его тем, что в гостях у Сутеевых находилась, как он позднее дознался, еще одна женщина, показавшая, что за столом сидели только она и хозяева. И Хлебников, чувствуя, что его объяснения: выпил, мол, и много позабыл, становятся неубедительными, вдруг сорвался и закричал, не слишком, впрочем, естественно:

— Я! Я! Разве вам мело, гражданин следователь?! Я же во всем признался!.. Ну чего вы еще хотите? Это я убил его, то есть Сутеева! Вам мало моего признания?..

Следователь минуту-другую не произносил ни слова, пристально разглядывал Хлебникова. И приглушенное любопытство выразилось в его взгляде… Был этот юрист мало похож на старика, который первым вел дело. Служба у того перешла уже за пенсионный рубеж, он дожидался персональной, повышенной пенсии, вечно куда-то торопился по своим делам, потусторонняя озабоченность не сходила с его отечного, нездорового лица, он непрерывно неряшливо курил и обсыпался пеплом. В противоположность первому этот, второй, был безупречно побрит, носил не новый, но тщательно вычищенный темный костюм, белую рубашку с накрахмаленным воротником; зачесанные гладко назад черные волосы отливали на изгибе стеклянным блеском, и ногти на чисто вымытых, розовых руках были аккуратно, до кожи, обрезаны; говорил он негромко, но и не слишком тихо, удобно располагался за столом, снимал колпачок с авторучки, раскрывал папку с бумагами точными, неспешными, но и не вялыми движениями. При всем том он отнюдь не производил впечатления педанта, отделенного от всего окружающего незримой стеной своего положения и своих обязанностей. Он мог поговорить и о вещах, не имевших прямого отношения к делу, пошутить: так, назвав себя в начале знакомства — а звали его Порфирием Васильевичем, он добавил, что дали ему это имя совсем не имея в виду знаменитого следователя из «Преступления и наказания», а в честь прадеда, нахимовского моряка.

— Да и отчества разные. У Достоевского Порфирий был Петровичем, впрочем, не только отчества у нас не совпадают. Вы читали Достоевского? — спросил он.

Хлебников кивнул: «Читал».

— Тот хитроумный Порфирий заговорил Родиона Романыча, загнал в угол, да все с издевочкой, с улыбочкой, с этими: «посажу-с», «мечты-с», — продолжал Порфирий Васильевич. — А чего было Раскольникова загонять? Родион Романович был уже готов, весь пылал раскаянием и отчаянием, решительно не годился в наполеоны. Признаться в убийстве ему было легче, чем не признаваться. А тут еще Соня со своей моралью любви и жертвенности. И заметьте, Соня, — женщина! Женщина! — повторил с ударением Порфирий Васильевич. — Был бы на ее месте какой-нибудь благостный старец, от которого попахивало тлением… кто знает, раскололся бы Родион Романович или нет? Достоевский — это известно — отлично понимал человеческие души. И в данном случае для отчаявшегося, безвольного Раскольникова появилась в романе Соня, не кто другой — Соня. И все ее несчастное семейство Мармеладовых… фамилия-то какая! Мармеладовы! Но вообще я бы считал полезным изучение Достоевского во всех наших криминалистических училищах… Однако мы отвлеклись.

Порфирий Васильевич улыбнулся, и тут же улыбку как ветром сдуло с его лица.

— Назовите, пожалуйста, всех, кто составлял семью Егора Филипповича, когда вы жили у него, — сказал Порфирий Васильевич другим, суховатым тоном.

На третьем допросе он начал с того, что зачитал показания женщины, бывшей в тот вечер в гостях у Сутеевых. Ему удалось и разыскать эту гражданку Бобрикову, и допросить. И хотя, по понятным причинам, Галина Викторовна пыталась, как умела, умолчать о подробностях ее гостевания, это удалось ей далеко не вполне: прямые вопросы Порфирия Васильевича требовали таких же прямых ответов. Хлебников слушал протокол с нараставшим волнением: для него это было и ново, и кромсало его сыновнее чувство.