Гарий Немченко - Брат, найди брата

Ну при чем тут?!

На каком-то высоком совещании, на стройке их тогда чуть не каждый день проводили, и давай Елизарову пенять: и то в этой самой воспитательной работе у тебя не так, и это — тоже не так. Чего только не наговорили!.. Какое только лыко в строку не поставили.

Мне вообще-то ясно: нужна встряска. Для того и накручивают, для того начальника и заводят, чтобы он потом в свою очередь — да еще, может, в тройном размере — своих подчиненных подзавел, а те в свою очередь — своих… И тэдэ, как говорится, и тэпэ. Пока не дойдет это все в конце концов непосредственно до электросварщика Ивана Чернопазова и не шарахнет его таким манером, что вместо положенных за смену тридцати швов он тебе девяносто сварит… эхма!..

Тогда ты уж дай химикам задание: пусть особую таблетку придумают. А ты потом только скажешь: понимаю, дорогой Пал Степаныч, что работник ты золотой, дай я тебе руку за это пожму, дай обниму тебя, но ситуация нынче такая, что деваться нам некуда, вот тебе, брат, таблетка, от которой у тебя энергии станет вдвое — ну, маленько, правда, при этом тебя и поколотит… Маленько и потрясет. А эти вот таблетки ты раздай всем своим остальным: это для начальников управлений, это — старшему прорабу, это — мастеру, а это персонально — Чернопазову Ивану. И те же самые слова сказать им не позабудь. И руку пожать при этом. И обнять.

Ну, не справедливей ли будет, ты скажи?..

А в тот раз давай шпынять Елизарова. Один больно, а другой — и еще больней. Как будто и они соревнуются.

Очередной оратор и говорит: мол, в чем беда? А в том, конечно, что не дошли до каждого. А почему не дошли?.. Да потому, что, мол, руководителям монтажного треста некогда этим заниматься — у них совсем другие заботы. Завели, видите ли, в тресте барана, и все внимание — только ему одному, чуть не молятся на него, на руках его не носят, куда ни едут — с собою непонятно зачем берут… Я, говорит, не убежден, что и на это совещание монтажники его с собою не привели, — как, мол, товарищ Елизаров? Что вы на это скажете?..

А Елизаров поднялся и громко, на весь зал, и говорит: «Нет, не привели. Здесь и без него баранов достаточно!»

Сказал и как-то так вскинулся, говорят, будто бы в грудь его толкнули. Пошел между рядами, открыл дверь…

В спину ему, конечно: «Кто вам давал такое право — покидать?.. Вернитесь, товарищ Елизаров!»

Но он там уже попросил вызвать «скорую».

А назавтра по стройке слух: лежит Елизаров в персональной своей палате и в потолок поплевывает… Никого к нему не пускают — не положено, и он спокойненько себе смотрит цветной телевизор, свежие журнальчики листает, армянский коньячок пьет. Чем не жизнь?!

Тут как раз мы свою работу почти закончили, всего ничего осталось, я и говорю Проничкину: надо нам завтра к вечеру Елизарову доложить.

Игорь только прищурился: «Ясненько!..»

Пошел на хлебозавод, позаигрывал там с девчатами, зубы им позаговаривал, и дали они ему напрокат два халата и два белых чепчика, какие пекари носят.

Взял он с собою этот чемоданчик, «дипломат», и за углом больницы надели мы с ним халаты, а потом он достал еще очки для меня — я в них налетел потом в коридоре на пожилую нянечку, думал, бедную, с ног собью… И достал пару столовских беляшей, какие ни один нормальный человек есть не станет, а только так: или слишком ученый, или совсем задерганный.

Откусили мы по кусочку и — вперед.

«А знаете, коллега, — громко говорит он с набитым ртом, — бывали с больными случаи, когда…» И дальше такое засвечивает, что я и повторить сейчас не сумею — недаром он все деньги на книжки тратит.

«Да, конечно, — я громко соглашаюсь. — Но ведь не станете вы, кандидат наук, отрицать, что бывает совсем наоборот…»

И проходим благополучно и через приемный покой, и по коридору, и с этажа на этаж, и в эту самую кардиологию, куда никого пускать не положено…

Нашли персональную, значит, эту самую палату, приоткрыли дверь.

Телевизор и в самом деле работает, и в самом деле цветной, но Елизаров, решили мы, убрал звук, отвернулся к стенке, думали — спит…

Переглянулись мы с Игорем: мол, правду говорили — все так! Вместо обычной тумбочки горка с фужерами стоит. А что поделаешь, и верно — персональная!..

Одернули халаты и чепчики поправили, приосанились, собрались уже в палату шагнуть, как тут вдруг нас оттолкнули, и мимо промчался в дверь один врач, другой, третий, потом туда покатили какую-то тележку с приборами, и Елизарова обступили, и две сестры сразу стали делать ему уколы, и все заговорили громким шепотом, потом еще громче, еще, и тут как оборвало — раз, и смолкли…

Такая вдруг стала тишина!

Мне показалось, слышу, как халаты шуршат, когда руки у них у кого опускаются, а у кого просто падают. Как плети.

Потом вдруг ожил главный врач, засуетился, заторопил всех, забегал, затормошил, заговорил с жаром, но все остальные только молча качали головами: мол, поздно. Уже, мол, все.

Определили потом: обширный инфаркт.

И в самом деле — второй.

И все-таки, говорят, можно было человека спасти, если хватились бы они вовремя… А им, видишь ли, и в голову не пришло, что человеку плохо — думали, предложением отлежаться решил воспользоваться. И начали, видишь, не с уколов, какие положены, а и взаправду — с коньяка…

Такие дела.

Все этот кандидат наук, организатор здравоохранения, просчитал. Все предусмотрел. Все учел. В одном ошибся: Елизарова не понял.

Не было у него в душе двойного дна. Ну что поделаешь — не было!

Не тот характер…

Когда схоронили Пал Степаныча, когда уже сели поминать по монтажному обычаю чистым спиртом, подошла ко мне его жена Марья Даниловна, села рядом, опять заплакала…

«Это я, — говорит, — дура такая, виновата!.. Это я его не уберегла. Разве можно было оставлять его одного в такое время?! А я додумалась — я оставила! За внучонком поехала… Затем, выходит, чтобы и его, кроху, на похороны деда привезти!..»

Переплакала, и опять: «Как я могла, — говорит, — его оставить? Кабы не знала его болячек, тогда простительно, а то ведь кто их все и знал-то, как не я одна?.. Еще, — говорит, — в сорок четвертом. Рядом с передовой. Вбегают в хирургию ночью танкисты. Прямо на танке к полевому госпиталю подъехали… «Сестрица! — говорят. — Сказали нам, что наш капитан у вас скончался, а мы не верим, не может быть!.. Не уедем, пока не убедимся!.. Всех обойди, всех посмотри и нам скажи…» Глянула по списку, а он уже и в самом деле в подвале. Нашла я. Посмотрела… лицо такое хорошее! Да только уже такое спокойное… Поплакала я над ним: ну куда?! С таким ранением любой не выжил бы — вся задняя часть черепа открыта. Я вспомнила: наш главный перед этим только глянул — не стал и оперировать. Только и того — кивнул, чтобы в подвал… Вышла, говорю танкистам, а они ну ни в какую: не может быть, и все! Веди, хотим увидеть сами. Повела… Они как только глянули: «Сестра!.. Да ты не видишь, что он дышит?!» Я опять над ним наклонилась: вроде правда… Тогда они за пистолеты и — к главному. Почему не хочешь оперировать?! А тот уже старичок был. До войны в институте преподавал. Профессор. А чуть ли не с первых дней — на передовой. В полевом госпитале. Он им теперь и говорит: «Понимаете хоть, что в мои-то годы я мог бы спокойно работать где-либо в тылу?.. А если я здесь, значит, здесь я нужней и время свое ценю. Извините за правду, но за то время, пока я буду возиться над вашим капитаном, который все равно ни при каких обстоятельствах не выживет, я успею спасти десяток других…» А рядом гремело, и мимо этих танкистов с пистолетами наши девочки, — говорит, — все тащили носилки и тащили… Главный: «Все, — говорит, — разговор окончен, как старший по званию приказываю очистить операционную, приказываю мне не мешать!..» Тут я не знаю, что такое со мной случилось: схватила, — говорит, — его за руку, стала просить. Танкисты видят такое дело, один и говорит: это ее будущий муж, поймите, доктор!.. А главный: «Да? — спрашивает. — Жених?.. Ну, только ради того, чтобы совесть моя была перед сестричкой чиста, я попробую…» Положили, — говорит она, — Пал Степаныча на стол, и до утра не отходили от него ни доктор этот, поклон ему до земли, ни я… Когда закончили, главный говорит: «Ты понимаешь, Маша, что мы с тобой сделали все, что могли, и все-таки это в его положении — не главное?.. А главное, как за ним будут теперь ухаживать. И уж если ты хочешь, чтобы труды мои не пропали даром, и если он в самом деле тебе жених — не бросай ты его! И отвези в тыл сама, и первое время присмотри…» И как поехала я тогда с ним, так только через четыре года Павлик вслед за мной из госпиталя вышел. Уже война давно кончилась, а я от него все не отходила… В каких только городах за это время не побывали, у каких только врачей его не лечила, и все к нему постепенно вернулось — и память, и слух, и зрение… А после, — говорит, — уж чего я только не делала, чтобы его сберечь, чему только в жизни не научилась — вот почему не жил он без бани да без травок, а про врачей забыл… А это, — говорит, — месяца три или четыре назад, приезжает домой — мрачнее тучи. Что, спрашиваю, такое? А он, мол: сегодня мне, говорит, мать, напомнили медики, что у меня перед ними должок старый, и стало мне стыдно, мать… Столько времени прошло, а так и не успел отдать, а теперь уже всего ничего и остается: неужели, говорит, думаю, так и не успею?.. И знаешь, мать, что?.. Стыдно сказать, но переложил я эту заботу на чужие плечи, на Володю Бастрыгина, которому и так вздохнуть некогда. Одно оправдание, мать: не для себя ведь. Может, говорит, Володя потом правильно поймет, что дело это ничем не замаранное. Чистое дело. Может, мне, старому, простит?»