Гарий Немченко - Брат, найди брата

Да, отвечает. Правда.

А по какой же части?

По части организации здравоохранения.

Так что ж вас, Елизаров говорит, выходит, этому обучали: в труднейшей производственной ситуации мертвой хваткой взять хозяйственника за горло и тут, мол, его и додавить?!

А врач смеется: нет, мол, это жизнь такой путь подсказывает, а то, чему нас, Пал Степанович, учат, — разве это хоть когда-либо потом пригодится?.. Я, говорит, даже думаю другой раз, что на самом-то деле мы не учим, а, наоборот, мы о т у ч и в а е м. Если, говорит, за критерий и принять как раз ее, живую жизнь.

Как-то он так тогда сказал.

И Елизаров поулыбался горько и покивал ему.

Потом ко мне поворачивается: «Как ты, Володя, думаешь? Что бы мы с тобой сделали с товарищем организатором здравоохранения, если бы взамен обещанных монтажникам благ он бы нам предложил не кнопки для вызова сестричек в палатах поставить, а собственную дачу ему отремонтировать?..»

Я говорю: «Вышвырнули бы за дверь. Как минимум. А то бы и выбросили в окошко».

«А ведь он д л я д е л а старается, — говорит Елизаров. — Представляешь?»

Я только вздохнул. Хотелось мне что-то такое сказать: помочь бы, мол, надо. Но я сдержался — как чувствовал!

Пододвигает вдруг Елизаров эту бумажку ко мне и говорит: «Володя!.. А может, выручишь? Ты?.. Потому что кого еще просить? У всех дел повыше горла, не хуже меня ты это знаешь… Сделай, я тебя прошу. Для меня. Могу я к тебе хоть раз — с личной просьбой? Я твой должник буду. Я отдам. Верь. Но сегодня — выручи. Сделаешь?! И пускай это будет наша маленькая тайна…»

И грустно так улыбнулся.

Но это все я уже потом стал понимать. Задним числом. Тем самым задним умом, на который крепок, говорят, русский человек…

А тогда я только молча свернул листок, положил в кармашек к себе и встал.

«Спасибо, — говорю ему, — за чай. Очень, — говорю, — хороший чай. Сладкий. Да жаль, идти надо».

А он руку мою прихлопнул своею, задержал на миг на столешнице.

«Но учти, — говорит, — что ответственности за основную работу это с тебя ни в коем разе не снимает. Ты понимаешь? Кровь из носу, а сдай в срок. И, где б я ни был, тут же доложи».

У него закон был: ночь-полночь, а если ты дело какое важное закончил, едешь к нему домой, а может, в гости, вслед за ним, если он в гостях; такое, правда, бывало редко — когда ему? В баньку, случалось, чаще, баньку, со всякой травкою тоже, — это он любил крепко: одна, говорил, радость и один отдых…

А как-то раз знаешь я что? Он на каком-то совещании в Киеве, а я работу закончил до времени, и — в Киев!.. Хочу, говорю ему, доложить… Рад был! Перед каким-то начальством извинился и повел меня в лучший ресторан. Молодец, говорит, что прилетел!.. Главбух, правда, не хотел потом командировку оплачивать, дело до третьей резолюции дошло, но Елизаров после остальным бригадирам на полном серьезе меня в пример ставил: вот, мол, братья-славяне, — учитесь!

Умел он, скажу я тебе, конечно!

Знал, скажу.

Чувствовал.

Понимал.

А может, просто — любил?..

Что ж теперь?.. Теперь что ж.

А когда я вышел от него в тот раз, в глазах у меня было от обиды темно. Вот такие, Володя, говорил я себе, дела! Пошел по шерсть, а вернулся стриженый. И будешь теперь кнопочки по больничным палатам ставить. Кнопопушечки. Кнопопулечки. Кнопопопочки!..

Стал в тресте на крыльце, думаю: неужели уже и наш Елизаров испаскудился?

Коечки, видишь, ему персональной захотелось.

Если уже и Елизаров, думаю, — тогда все!..

И знаешь, что я первым делом решил?

Снял я всех до одного своих орлов с главного корпуса и бросил на больницу. Эти самые кнопопулечки ставить. Кнопопопочки.

И ребята мои, мастерюги, которым цены нет, национальное богатство, как сказал про них один добрый и, главное, понимающий человек, асы, понимаешь, удальцы-ребята, как пэтэушники на производственной какой-либо практике, и долбили стены, и тянули кабель, и бетонные унитазы, которые какой-то большой ученый специально для Сибири сообразил и которые, конечно, стали потом на куски разваливаться, меняли на фаянсовые, и сваривали какие-то кронштейны, подставочки, крючочки… И по палатам вместе с разводкою из трубок оставляли, как трофей, кислородные баллоны с меткой нашей бригады — с моими, выходит, инициалами. И чуть ли не со слезами отдавали другое годами накопленное добро…

А что, говорил я себе, Володя, поделаешь, если надо обеспечить тылы для нашего дорогого, всеми горячо любимого Пал Степаныча? Для Елизарова. Для товарища управляющего трестом.

Сейчас вот спичка догорит… видишь? Вот такой я в те дни стал черный. И такой худой.

Генрих, снабженец наш, от меня буквально прятался, потому что я на полном серьезе пообещал ему… одним словом, пообещал. Если срочно не укомплектует бригаду всем, что мы больничке подарили, чтобы «заткнуть пасть» товарищу кандидату наук. Специалисту в области организации здравоохранения… Выражение, пардон, не мое.

Игоря Проничкина.

Хоть я ни с кем из ребят не поделился, только Надюше своей обо всем рассказал, нашу с управляющим «маленькую тайну» многие, конечно, тут же раскусили, и слухи по тресту поползли, один другого чудней, хоть все они в конце концов в одно упирались: в эту самую персональную коечку в отдельной палате…

Дальше что?

Когда вернулись на главный корпус, я с первого же дня задал такой темп, что мальчики мои в электричке тут же на плече друг у друга задремывали; один раз было, поверишь, проспали поселок, всей сменою в город укатили, там нас на вокзале растолкали, когда вагоны обходили, перед тем как электричку в тупик загнать.

И ребят замордовал, и сам, брат, дошел почти до точки.

Тянул на одной злости: посмотрим, говорю, Пал Степаныч, это мы еще посмотрим, кто из нас первый попадет в кардиологию, ты, Пал Степаныч, или — я!..

Много на себя брал.

А подзалетел, конечно, он. Елизаров…

Объясни ты мне, темному! Предположим, трактор. На двести «лошадей». Средний. А груз такой, чтобы утащить его — пятьсот «лошадок» нужны. И не под горку. И не по снегу там. Без всяких этих.

Будут ли пытаться сделать это одним трактором?..

Да не станут и пробовать!

Найдут по крайней мере еще один такой же, поставят связкой.

И никто при этом не вздумает пинать в траки сапогом и поливать конструктора или тех, кто его, этот трактор, сделал.

Двести «лошадок», значит, двести. И весь спрос.

А вот с человеком другое дело. Он у нас вроде все может. Он — двужильный.

Объем у нас в тот раз и в самом деле такой был, что тресту никак не вытянуть. Простая арифметика. Должно, и ежику ясно.

Но вот вместо того чтобы без лишних слов ресурсами помочь или хоть пару-тройку узелков кому-то другому перекинуть, говорят вдруг: плохо воспитательная работа поставлена. Потому-то, мол, трест и спотыкается.