Гарий Немченко - Брат, найди брата

Казалось, уже повидали всякого, но такой гонки, которая пошла у нас на стане «три тысячи пятьсот», даже наши старые волки не помнили… И такой, добавлю от себя, дерготни. И такой свистопляски. Ты ребятам дай где развернуться, они черту рога сломят. А какая к шутам работа, если бетонщик еще с фундамента своего не ушел, а на плечах у него уже примостился каменщик, раствором за воротник капает, а у него, в свою очередь, уже монтажник на ушах чудом держится, уже варит, уже и того и другого огоньком посыпает…

А получилось так, что перед этой запаркою большинство наших ребят на юге в командировке были — кто в Жданове, а кто и еще подальше, в местах, где потеплей — в Рустави… Вот однажды на совете бригадиров и заворчали: там, мол, у людей жизнь как жизнь, там не только вкалывают, но умеют и отдохнуть, и о своем здоровье подумать, а мы тут, что называется, на износ чертоломим. Не успели еще в один жесточайший срок уложиться, а нам уже другой предлагают, еще пожестче: только на вас, мол, сибиряки, и надежда — надо!..

Управляющий трестом Павел Степаныч Елизаров подпер щеку ладонью, сидел, слушал, и непонятно отчего глаза у него все веселей да веселей делались. Засмеялся вдруг, откинулся в кресле, кулаки на стол выставил. А чего ж, говорит, вы хотели, братья-славяне?.. Другие, мол, времена — другие песни!.. Это в старой в Сибири сроки подлинней были: у кого — «десятка», у кого — «четвертак», а кому и вечное поселение… А мы-то с вами живем в каком, извините, веке?! Какое, мол, дело для нашей России делаем? Оттого и со сроками у нас куда веселей: не дают даже того, что по общепринятым нормам по всему Союзу положено. С тем же станом: чтобы его начать да кончить, чтобы до ума его довести — сколько требуется? Три года с половиной. А нам дали?.. Всего лишь два. А почему?.. Да потому, что знают, какие тут на стройке орлы выросли! Предложим им ту самую общепринятую норму — могут еще обидеться. За кого, мол, нас принимаете?!

И смотрит на нас, и все смеется.

Умел он как-то так смотреть — от взгляда его и на душе легче, и улыбнуться тоже захочется…

Наши и в самом деле заулыбались, головами закачали, но он вдруг построжал разом: а где, спрашивает, главный снабженец? Почему его на совете нет?!

Жмет на кнопку, вызывает секретаршу Ниночку, велит разыскать немедленно, а когда тот вошел, не может отдышаться, Павел Степаныч ему приказ: достать немедленно лучшего, какой только может быть в наших краях, барана. Откормить хорошенько. А как только стан сдадим — выезд на природу. Детский, значит, крик на лужайке. С шашлычками, естественно. Так он тогда сказал.

Снабженец свое обычное: «Бу сделано!» Мы руки потираем — это, конечно, разговор! — а управляющий ему еще раз, уже в спину: «Запомни, Генрих Абрамыч, — лучшего!..»

За всякими хлопотами об этом приказе Елизарова все почти что забыли, но на следующем совете он вдруг поднимает снабженца: «Генрих Абрамыч, доложи!»

И тут, брат, — представление…

Подходит Генрих к подоконнику, приподнимает шпингалеты, толкает рамы и вниз куда-то тоненьким голоском своим кричит: «Г-гебята, виг-га!»

И что бы ты подумал: за окном тросы тянутся, и появляется вдруг сварная клетка, а в ней — баран, да какой!.. Мы еще подхватить ее да в окно втащить не успели, а уже каждый разглядел, что там в ней за красавец.

Поставили клетку посреди кабинета, Генрих открывает дверку, и баран запросто себе выходит, в центре кружка становится: большой да крепкий, грудь мощная, шерсть чуть ли не до пола, а рога!.. Стань, кажется, их нарочно гнуть, и то не добьешься, чтобы была в них и такая красота, и вместе — сила.

Голову угнул, рогами водит, словно обувку нашу рассматривает, а сам глазищами своими голубыми по бокам зырк, зырк! И никакого в них нет испуга, а только уверенность, а может, даже и какая придирка…

Сапоги у всех оглядел, потом хвостишком вдруг дернул, маленько развернулся и точно на башмак Павлу Степанычу орешки сбросил. Радости было!.. И больше всех сам Елизаров радовался: не абы кого выбрал, а управляющего, молодец, мол, с характером баран. Свой!

Наши, как дети, смеются и галдят, а Генрих кричит: «И вегно, свой!.. Пгедставить газгешите: звать — Шашлык. Фамилия — Монтажников!»

Павел Степаныч до корзинки с ненужными бумажками на пятке дошел, с носка орешки сбросил и говорит: «Ты нам тут, Генрих Абрамыч, зубы не заговаривай!.. А то я тебя не знаю. Поскольку тебе теперь придется, кроме железок да всякой материальной части, еще о сене заботиться, наверняка не утерпишь, заведешь в деревеньке рядом под эту марку пару коровок у какой-либо пухлой вдовушки, будешь по вечерам попивать с ней парное молочко, а баран наш будет сидеть голодный!»

Генрих плечи приподнял выше головы, глазами хлопает, и голос у него такой, как будто не то что вот-вот заплачет, а зарыдает — не остановишь: «Неужели мои старые уши не подвели меня?! Павел Степаныч, это я?!» Управляющий спокойно: «Ну, а кто ж еще?» Генрих тычет себя в грудь пальцем с такою силою, что словно бы от этого и отступает на шаг-другой: «Пговалиться на этом месте, если я хоть когда-нибудь…» Но здесь уж управляющий пугается: «Генрих Абрамович, окстись!.. И так с кадрами беда, а ты мне весь цвет треста зараз хочешь погубить! Останемся вдвоем, тогда уж экспериментируй, так и быть… Подальше от него, товарищи, подальше!»

Тут Генрих, якобы до глубины души оскорбленный, тихо садится в уголочке, достает носовой платок, большой, как ресторанная салфетка, начинает жалобно сморкаться и вздыхать взахлеб, а мы, несмотря на жалостные его вздохи, дружно принимаем предложение управляющего создать авторитетную комиссию в составе трех человек — чтобы, значит, со всей ответственностью проследить за судьбой нашего красавца, не дать его снабженцу в обиду, — а заодно единогласно принимаем, конечно, и другое решение: поднажать на стане еще чуть-чуть…

Только тут, по-моему, наш Генрих платок свой спрятал, только тут и успокоился…

Дальше я могу как член этой самой комиссии — повезло, брат, что ты! Сподобился. Облекли доверием.

Ну, а если облекли, то что?

Из дома спешишь, кусок сахарку захватишь, бублик у тещи подзаймешь, а то и просто ржаной сухарик в карман положишь — угощение, значит, для своего подшефного… После оперативки перемигнемся с ребятами: давай и в самом деле проведаем?

И хоть обратно на участок несешься, как на пожар, успеешь заскочить в гараж, где ему уголок отгородили. Сунешь руку между штакетинами, дашь, что принес, губами выбрать, ладонь под шею подставишь, потреплешь снизу, а то и за рог ухватишь: пусть-ка повырывается, пусть разомнется… А отпустишь, он сперва угнет голову, замрет, а потом так вдруг отчетливо вздохнет. Не то что отдышаться хочет, ты понимаешь — нет, а вроде как жалеет каждый раз, что тебе уже бежать надо, а он в своем закутке опять один остается…