Шабданбай Абдыраманов - Белый свет

— Конкретнее, товарищ Каипов. Нам нужны серьезные факты, а не ваши догадки, — раздался вдруг недовольный голос.

Маматай смешался, заспешил. Опыт выступлений у него невелик. Да и факты, что и говорить, не вопиющие, обычные, которые можно повернуть и так и эдак.

— Равнодушный он. Если я не убедил вас в этом, то время само убедит… — И, совсем стушевавшись, невпопад добавил: — Не умею я точно выразиться… Вот и оказался вместо Пармана обсуждаемым… Ну да ладно… Разговор-то начался, и это главное…

Алтынбек торжествовал: Маматай с треском провалился. И надо же быть таким недотепой, чтобы во всеуслышание, на заседании парткома признаться в своей неспособности четко мыслить!.. И это партийцы услышали от инженера, руководителя крупного производственного звена. Саяков тонко улыбнулся. Теперь ему нечего осторожничать, теперь самое время нанести завершающий удар, высмеять перед всеми этого простачка. И Алтынбек лениво поднялся:

— Хотел бы уточнить одно обстоятельство… Вот Каипов все ссылается на свою неопытность, но так ли это? Инженер с дипломом без отрыва от производства… Начинал от трепального станка. Как говорится, непосредственно прошел все комбинатские «университеты»… Я это говорю к тому, что мы вправе требовать от Каипова ответственности за слова… Может, правда то, что он здесь только что поведал, но где доказательства?.. Откуда у Каипова такие сведения о прошлом Пармана-ака? Женщина сама рассказала? Допустим. Но почему мы должны верить какой-то женщине, а не самому Парпиеву, который у нас на комбинате с самого его основания, можно сказать, мальчишкой пришел… Прекрасная семья… Взрослая дочь, наша работница… Можно считать теперь Парпиевых — почетной рабочей династией…

Что и говорить, ораторствовать Саяков умел, на трибуне чувствовал себя как рыба в воде, попробуй ухвати… И сейчас он все больше и больше входил во вкус. Но тут его прервал голос рассерженного Маматая, выкрикнувшего с места:

— Как смеешь оскорблять женщину, раз не знаешь ее!..

— Ах, простите, — издевательски раскланялся Алтынбек в сторону Каипова, — откуда нам знать, может, у него есть личные обязательства, может, он защищает…

Тут Кукарев сердито и решительно застучал самопиской по графину с водой, призывая Алтынбека к порядку:

— По-о-про-шу без личных выпадов… Не ожидал от вас, товарищ Саяков…

И тут поднялся Жапар, оборвав Кукарева на полуслове, начал жестко, деловито:

— Труд не только кормит, труд облагораживает человека… Человек — не машина, не вьючное животное, мол, навалил и вези, вот почему и труд человеческий — категория нравственная, живая. Так что же говорить о ком-му-нис-ти-чес-ком труде! Я считаю… Я связываю его прежде всего с высокой сознательностью, с высокой ответственностью творца, да, творца! — Жапар хитро сощурился в улыбке. — Есть, конечно, работнички, не уступающие иному автомату… Восхитишься невольно, увидев, какую кучу добра они способны наработать… Но если нет у них рабочей чести, нет стыда, если они не умеют ни любить, ни дружить, разве достойны носить высокое звание передовиков? Ответь мне, Алтынбек.

— Конечно, Парман-ака — живой человек, на святого не смахивает, — заюлил глазами Саяков, намеренно снижая разговор до простецкой шуточки.

Жапар покровительственно улыбнулся, мол, стар я, Алтынбек, чтобы клевать на такие штучки.

— Послушай меня, сынок! Мы с Парманом — рядовые рабочие. И должность одна… А жизнь нашу сравни попробуй… Вот то-то и оно!.. Не хвалясь скажу, что горжусь своей принадлежностью к самому передовому классу эпохи! А у Пармана такая гордость есть? А ответственность за судьбы товарищей? Комбината? Страны? Всей нашей планеты? Вот ты и докажи нам сейчас с этих партийных, гражданских позиций, что Парман-ака достоин звания ударника коммунистического труда!.. Ну что же молчишь, а, Алтынбек? Ну-ну, молчи…

— Нет, почему же… Могу только повторить, — Алтынбек замялся перед аксакалом. — И в вашей речи фактов маловато, уж простите за дерзость.

— Доказательства, факты!.. Ох, Алтынбек! Да всем, кто с Парманом хоть немного общался, ясно: прежде всех к своей лепешке золу гребет… А его отношение к ученикам? Стыд и позор! К станкам он их не подпускает, боится, вдруг поломка, сорвется график работ, полетит план, а с ним и премиальные… Кстати, Колдош тоже в его учениках ходил, а чему научился?..

— По-вашему получается: порть, ломай, не выполняй норму, да? — подчеркнуто недоуменно развел руками Саяков.

Кукарев снова постучал по графину, строго посмотрел на Алтынбека. Тут и директор не выдержал, поморщившись, поднял руку, призывая к вниманию, потом всем корпусом, выжидательно повернулся к каменевшему в первом ряду с начала совещания Парману-ака.

Соседу не один раз пришлось подтолкнуть того в бок, прежде чем Парпиев сообразил, что от него требуется, и грузно направился к директорскому столу. И только когда он обернулся на собравшихся, все заметили, что Парман-ака не в себе.

Парпиев, как известно, красноречием не славился. А теперь и подавно от него ничего добиться не смогли. Парман-ака долго, почти бессмысленно смотрел на Маматая, будто хотел что-то вспомнить, наконец, тряхнув головой, словно сбрасывая с себя навалившуюся тяжесть, спросил:

— А где она?.. Ну эта, как ты сказал, Шааргюль?..

— Шайыр, что ли?

— Не знаю… Звали-то Шааргюль…

— Имя изменить можно, Парман-ака.

Парпиев вдруг озлился:

— Любишь рассусоливать!.. Ну где она сейчас, Шайыр-Шааргюль?

— Здесь на комбинате…

Парман-ака, бормоча что-то себе под нос, тяжелой, шаркающей, ставшей вдруг старческой поступью медленно прошел под взглядами через весь кабинет, и никто не осмелился остановить, вернуть его…

Парман-ака, неподвижный и бесформенный, как речной валун, пролежал полночи без сна. Мысли у него были тоже тяжелые, неподвижные, как он считал, бессмысленные. В самом деле, зачем ему в его-то годы оживлять далекое, почти забытое?.. Жил ведь без него долго и, слава аллаху, спокойно, никому не мешал…

И все-таки, как ни противился Парман, настигли его воспоминания, накрыли веселой блескучей волной… Были они нежные, живые, со всеми звуками, запахами и красками, с простыми словами и доверчивыми взглядами. С ним случилось чудо: мутное, затянутое густой паутиной стекло, столько лет отделявшее его сегодняшнее бесцветное существование от прошлой жизни, Парман нечаянно выдавил — и время потекло вспять, и оказался он среди высоких кукурузных стволов, вызолоченных осенью, под высокими звездами, со своей милой Шаки… Сильно трещали цикады, немножко кружилась голова, и руки у Шааргюль были легкие, теплые…

…Медленным верблюжьим караваном тянулся для измученных ожиданием победы четвертый год войны. Кишлаки были тихие, безлюдные, без песен и смеха, без детских голосов… Работать в поле некому — всех мужчин война подобрала.