Шабданбай Абдыраманов - Белый свет

Маматай никогда не забывал, как радушно встретила она его в первый день на комбинате и как равная с равным объясняла свою профессию, рассказывала о людях, о Кукареве… И все-таки раздражала его иногда эта вездесущность пожилой женщины, будто заняться нечем: желание вмешиваться во все дела: ходит в драмкружок, хотя в спектаклях не участвует.

Однажды, после нашумевшего на весь комбинат собрания, на котором Маматай обвинил Пармана в равнодушии, подошла она к парню, положила руку на плечо, грустно заглянула в глаза:

— Что там с Парманом-то? Может, помогу?

Маматай поначалу хотел отмолчаться, но слово за слово рассказал об обиженной Парпиевым девушке, о горькой ее судьбе и о сыне, сиротствующем неизвестно где.

Насипа Каримовна сняла очки, лицо у нее было расстроенное, в добрых морщинках, такое, как у всех пожилых матерей много работавших, много видевших, много переживших.

— Что с вами, апа? — бережно наклонился к ней Маматай.

Женщина долго молчала и, только немного успокоившись, сказала Маматаю:

— Сердце не на месте у меня, сынок, как услышу о горе материнском… Сама все испытала, могу понять… И все-таки, Маматай, выслушал ты одну только сторону. А как человека огульно осудить? Ведь бежала под чужим именем эта несчастная из своих мест!.. Нет, нет, сынок, не возражай, нельзя так. А я всегда надеюсь на лучшее, на людскую совесть.

После этого разговора с Насипой Каримовной Маматай как-то очень потянулся к строгой, все понимающей с полуслова женщине. И, узнав, что она прихворнула, напросился в компанию девчат, собравшихся ее навестить.

Бабюшай и Сайдана шли молча, а парень футболил перед собой плоский камешек, делая вид, что целиком поглощен этим занятием: Маматаю было очень обидно, что Бабюшай за все это время ни разу не подошла к нему и не заговорила, как сделал бы на ее месте близкий человек; как будто у них не было поездки в горы, не было доверительного, душевного общения.

Квартира Насипы Каримовны оказалась обычной, ничем не примечательной — ни размерами, ни убранством. Разве что сразу же от порога бросались в глаза два увеличенных фотопортрета: солдата и мальчика лет четырех-пяти, большеглазого, с нежной тоненькой шейкой и косо подстриженной челкой над удивленно поднятыми бровями. Солдат был молодой, скуластый, с узкими монгольскими глазами, взгляд которых говорил одновременно и о прямоте и о добродушии.

Хозяйка дома проследила за взглядом Маматая, задержавшимся на фото, и быстро отвернулась, чтобы скрыть боль и страх перед неизбежным вопросом, а следовательно, и перед, неизбежным напоминанием о дорогих утратах. А когда вопрос все же прозвучал, наивный и прямой, Насипа Каримовна в изнеможении откинулась на подушки.

— Мой муж.

Заметив удивление в глазах парня, она горько усмехнулась:

— Постарела я с тех пор, Маматай, а он так и остался для всех молодым… Не пришедшие с войны не старятся…

Гости сидели торжественные и притихшие, с нетерпением заглядывали в самые зрачки Насипы Каримовны. И у нее не хватило духу обмануть их ожидания откровенности, доверительного рассказа о своем, давнем, пережитом, и она сказала:

— Ох и давно же это было!.. Поженились мы перед самой войной. Как мы тогда были счастливы!.. А счастье нам наше трудно досталось, — Насипа Каримовна отстраненно и печально улыбнулась, вспоминая юность, своего Джандарбека, а глаза были полны запоздалых слез. Казалось, что они вот-вот перельются через край, но слезы не переливались, отчего глаза Насипы Каримовны мягко лучились навстречу внимательным ребячьим глазам и своим воспоминаниям. — Увидела я в первый раз Джандарбека и внимания на него не обратила… Случилось это летом сорокового года на курсах по подготовке учителей. Джандарбек уже учительствовал в глухом горном кишлаке, а я была начинающая… Не знаю, как вышло, но вскоре мы стали неразлучными. Видно, не красотой взял, а сердцем…

Как быть дальше? Это теперь все просто у влюбленных, тогда… Отец у меня был правоверным мусульманином, муллой, зажиточным горожанином. И братья мои были под стать отцу, им ничего не стоило взяться за ножи во славу Магомета, а также чтобы защитить припрятанные богатства… На курсы меня отпустили со скандалом… О зяте-комсомольце семья, конечно, и слышать не захотела бы. Да еще национальные предрассудки: мои таджикские родичи не захотели бы в дом киргиза… — Насипа Каримовна сокрушенно покачала головой, отпила холодного чая из пиалы, нервно провела тонкими пальцами по гладким, стянутым в узел волосам. Лицо у нее было крупное, дебелое, домоседское, с мелкими морщинками у глаз. Как ни приглядывайся, не поверишь, что было оно когда-то тонким, большеглазым, с упрямым смуглым румянцем во всю щеку…

Не мог себе представить молодой Насипу Каримовну и Маматай, что не мешало ему сердцем пережить отчаяние тогдашнее и боль ее, тоненькой девчонки с косичками, оказавшейся запертой родичами в каморке, когда те узнали о ее встречах с Джандарбеком; ее недоумение: «Где же Джандарбек? Неужели забыл метя?..» Теперь Маматай хорошо понимал интерес и сочувствие пожилой женщины к его рассказу о судьбе Шайыр, обманутой когда-то Парманом…

Но Джандарбек не забыл свою Насипу. Однажды ночью она услышала горячий шепот в дверную щелку: «Ты здесь?..» Так оказались они в далеком, забытом богом и людьми кишлаке и долго еще прислушивались к малейшему шуму, отдаленным голосам и стуку лошадиных копыт, опасаясь преследования и безжалостной расправы.

— Ну а потом? — заторопила Насипу Каримовну Сайдана, воспринимавшая рассказ как волшебную, захватывающую сказку.

И женщина добродушно потрепала ее по щеке и скорбно вздохнула:

— Потом? Потом, детка, война, одиночество, тяжелая работа… Джандарбека проводила с первым призывом, взяла на себя и его классы… До обеда — с учениками, потом — в поле. Мне, горожанке-белоручке, труднее всех приходилось: и плуг, и серп видела впервые… Ничего, притерпелась. Не давали унывать письма Джандарбека, его фронтовые треугольнички: «Моя Насипа, моя нозик [8] Нозик — нежность. …» — Она закрыла глаза и блаженно покачала головой, а губы, казалось, продолжали шептать: «Нозик, нозик…» — Вся надежда у нас, солдаток, была на победу… Победы дождались, слава аллаху, а Джандарбека своего не дождалась… «Черную бумагу», как у нас называли похоронки, получила после праздничного салюта: «Старший лейтенант Джандарбек Темирбаев пал смертью храбрых в тяжелых боях при штурме рейхстага…»

Гости подавленно молчали, как будто эта давняя «черная бумага» получена Насипой Каримовной только что, и им вгорячах не найти нужных, утишающих сердечную рану слов… Маматай и Бабюшай сидели с опущенными глазами, а Сайдана — с удивленно приоткрытыми, по-детски пухлыми губами: первый раз в своей жизни она услышала «сказку» с горьким концом…