Шабданбай Абдыраманов - Белый свет

Маматай гладил мать по белым, растрепавшимся прядям, глядя поверх ее головы на дом и покатые, стертые ступеньки крыльца, облупившуюся голубую краску дверей… И они показались ему совсем маленькими… Почему, ведь он больше не растет? Или город, городские блага отбили у него это чувство родины? Все казалось старым и неказистым, выцветшим и слинявшим, как и его, Маматая, память о своем селе. И он удивлялся, что вот почему-то обращает внимание на какие-то ничего не значащие мелочи — в его жизни, взрослой, серьезной, с ее многообразными интересами и обязанностями. «И чего это я совсем раскис? Что случилось? Неужели болезнь отца совсем выбила из колеи?» Маматай тряхнул головой, словно хотел разом избавиться и от своего странного настроения, и от тяжелых дум, расслабляющих и смятенных, что совсем уж ни к чему ему, мужчине.

— Ты уж прости меня, старуху, — винилась перед Маматаем Гюлум, — поспешила я с телеграммой, уж больно испугалась за отца… Ох и тяжело ему было, скажу тебе. Я привыкла лечить ему живот по-своему, по-домашнему… А тут ничего не помогло… Говорю, мол, отец, надо в район. Он и слышать не хочет, знай свое твердит: «Аллаху видней!.. Под аллахом ходим…» Сбегала я тайком к нашей фельдшерице, мол, так и так, сестра, старик мой совсем слег, а врача не хочет… Она быстро ему «скорую» организовала. А врач со «скорой» так и сказал: «Не могу вас так, отец, оставить, у вас совсем «острый живот». И что это значит, сынок, объясни, ты же у нас ученый?

Маматай сочувственно улыбнулся матери, но тут же прикрыл улыбку ладонью, чтобы мать случайно не приняла ее за насмешку. «Думает, что все знаю, конечно, я для них — энциклопедист! Смешные мои, милые старики». Ему не хотелось ударить перед матерью в грязь лицом, и он сказал:

— Это, мама, медицинские слова, ими разговаривают между собой специалисты. Здесь не надо понимать в обычном смысле…

Гюлум с неподдельным уважением смотрела на своего сына, радовалась и никак не могла поверить, что он — ее когда-то маленький и беспомощный Маматайчик, державшийся за подол ее платья или сидевший у очага в ожидании куска свежей лепешки… И Гюлум старалась запомнить незнакомые, трудные для нее слова сына, чтобы потом как-нибудь невзначай ввернуть их в разговоре с соседкой, пусть знает, что она, можно сказать, теперь тоже одним боком прислонилась к городской культуре.

Маматай вернул мать к разговору об отце.

— Вот я и говорю, Маматай, на «скорую» его — и в район… Я, конечно, отбила для верности две телеграммы — тебе и Сайдане… И следом за отцом в больницу. Ночь просидела около него. А утром Каипа прощупал сам главный. Я у него потом спрашивала, мол, что с мужем? Главный назначил полное обследование, а меня успокоил, что ничего опасного для жизни не находит… Да ты знаешь нашего отца! Начал ворчать, мол, что прилетела за мной, хозяйство бросила, скотину. Разве так поступают! Прогнал меня, даже слушать на захотел. Вот ведь как, Маматайчик!..

— А Сайдана?

— А разве ты ее не видал в городе?

— Ой, мама, мне и в голову не пришло ей позвонить! Уверен был, что у отца…

— Была да уехала, сказала — на комбинат надо, мол, и так еле вырвалась. Какое-то у них там начинание среди ткачих, дело, я так и не поняла, что к чему. — И вдруг всплеснула руками: — Да что это я, сынок, тебя на улице держу! Ой, грех-то какой! Идем-идем в дом. Сейчас и сурпа [17] Сурпа — кушанье, вроде мясной лапши. готова будет, поешь и отцу свезем — заказал он мне, больно ему больничная стряпня надоела. А мне теперь думай, как пронести, вдруг врачи сочтут ее не диетичной, а?

Маматай низко нагнулся под притолокой, шагнул в сени со знакомыми скрипучими половицами и запахами сушеных яблок и урюка. От всего этого приятно щекотало в носу и выступали непрошеные слезы, кружилась голова, и его, как на каких-то причудливых волнах, закачало, прямиком понесло в детство, в память, туда, куда, он твердо знал, вернуться нельзя, и все-таки плыл и плыл…

Мать, как будто почувствовала это его состояние духа, достала детскую его пиалу со щербатыми краями, налила душистой, дымящейся — с пылу с жару — сурпы, крупно, прислоняя каравай к груди, нарезала городской выпечки хлеба.

Маматай наскоро умылся, взял из материнских рук пиалу, присел на чарпаи, накрытый хотя и вытертым, немного, но еще ярким и добротным ковром. Своим памятливым взглядом он даже рассмотрел знакомые с детства особенности рисунка — отсутствие симметрии в нескольких местах. Маматай с аппетитом принялся за сурпу: блаженно отхлебнул, прикрыл глаза, потом еще глоток… Такую сурпу умела готовить только его мать, а после ивановских рабочих столовок домашняя еда казалась особенно вкусной и сытной. У Маматая даже выступили капельки пота над верхней губой, наверно, от старания, с каким он расправлялся с сурпой. А мать смотрела, радуясь его здоровью и огорчаясь, что сын вот тоже не бережет себя, все по командировкам, совсем изголодался, под конец даже решилась высказать свое мнение:

— Как хочешь, Маматай, не нравится мне твоя новая работа. Слыханное ли дело — человеку в поездах жизнь проводить! Была у меня хоть маленькая надежда на твою женитьбу, да, видимо, напрасно… И Сайдану сманил на комбинат, и та в одиночку мается. Совсем ты нас с отцом, сиротишь, сынок! — И Гюлум быстро-быстро замигала веками, удивляясь своей решительности, видно, много и тяжко думала о судьбе своих детей, вот и не уместились ее думы все в сердце, ненароком выплеснулись в разговоре.

Что тут ответить Маматаю? Мол, не горюй, мать, молодой я еще для собственной семьи… Да только она прекрасно видит, что все его сверстники завели семью, детей. Да и какой он молодой! Скоро уж можно и в старые холостяки записываться… А что скажешь матери? Правду? Есть у него девушка, да вот что-то застопорилось в их отношениях… И все она, Бабюшай, что-то выжидает, высматривает. Но ведь в будущее не заглянешь, даже украдкой, даже одним глазком… И Маматаю нелегко приходится, у него тоже самолюбие, да и не умеет он добиваться девичьего внимания, он — не Алтынбек, тому все нипочем — достигает своего не мытьем, так катаньем. В таких девчонки с первого взгляда влюбляются, а потом тихонько слезы льют… Что и говорить, было время, когда и Маматай не то чтобы завидовал Саякову, а хотел бы быть похожим на него, потому что чувствовал себя возле него деревенским тюфяком, недаром ткачихи смеялись над ним в первые его дни на комбинате…

До Маматая, конечно, доходили разговоры о том, что Алтынбек оказывал внимание Бабюшай, только Маматай сам этого не замечал, разве что тот давний случай, когда он провожал первый раз Бабюшай, а Алтынбек вдруг вышел к ним навстречу… Сам же Маматай видел его только с Бурмой Черикпаевой, вдруг ни с того ни с сего взявшей расчет на комбинате и уехавшей в Ташкент. А ведь о свадьбе уже судачили в открытую, да и сам Алтынбек, помнится, приглашал его…