Анна Кардашова - Одиннадцать случаев… [Повесть]

Он знал теперь, что это его главная задача, и, может быть, на многие годы. И вдруг он понял всю грандиозность, всю трудность своей задачи — и испугался. Но уже ничего нельзя было поделать, уже поезд шел полным ходом по этим рельсам, уже щелкнула стрелка, и теперь он шел по своему собственному пути.

А в это время теплая темная туча опустилась на широкие вершины деревьев, и листва перестала шуметь.

Брату хорошо было в полутьме, в тишине под этой теплой тучей, хорошо и твердо ему было еще оттого, что он на этом трудном пути, конца которому не видно.

Туча все опускалась, опускалась и вдруг осыпала его лицо и плечи мелкими капельками.

— За психического принимают! — смеялся брат. Он рассказал мне, как однажды начал в метро набрасывать формулы пальцем в воздухе. Они так и оставались у него стоять на фоне темного окна, словно записанные мелом на черной доске. Он пальцем вычеркивал, менял…

— Кому это вы подаете сигналы? — услышал он вдруг. Формулы мигом пропали, и в темном стекле он увидел рядом с собой лукавое женское лицо.

— Да так, — сказал он, — одной молодой ведьме. Она летит за поездом. Вон ее черные космы извиваются! — и показал на целые пряди тонких труб, которые проносились за окном.

— А ты не мог бы этим клеем заниматься в институте?

— Мог бы, конечно… (Вздох.) Только пока не стоит. Во-первых, сразу его бы не поставили в план. У нас на очереди другая большая работа. Во-вторых, план — это значит сроки. А какие могут быть сроки? От двух недель до бесконечности. Вот найду верный путь, тогда буду добиваться включения в план. А по заявке — у меня еще нет такого имени, чтобы по заявке меня включили в план.

Танюша всегда опаздывала. Объяснять опоздание она начинала еще на лестнице, и, когда брат открывал ей, объяснения были в самом разгаре. Танюша быстро-быстро говорила что-то неразборчивое, потом выпаливала — раз! — и загибала палец. При этом ракетки и мячи сыпались на пол. Затем еще тирада, и — два! — она загибала второй палец. И наконец — три!

Например: «Не расписаться, не подписаться, неприличные ногти, в парикмахерской очередь — раз!.. Отдавала перетягивать ракетку, мастер сказал, что будет готова, а было не готово — два!» И так далее.

Танюша жила теперь у нас, и синяя комнатка опять изменилась. Теперь там стоял полированный шкафчик, висел белый халат с тюльпанами и прыгали шерстяные теннисные мячи. Танюша училась в университете на физмате и отлично считала до трех. Брат тоже научился загибать пальцы и считать до трех.

Работа в институте — раз! Работа над силовым клеем — два! Танюша со всеми ее очаровательными штучками — три! Были еще «четыре» и «пять», но уже менее существенные.

Танюша — это было для него ново. Вот он сидит занимается, а она в кресле у него за спиной. И ему хорошо, спокойно. Пусть себе дышит! Он может с ней и не разговаривать. Но Танюша не может с ним не разговаривать. Надо рассказать про зачеты, про сестер, про маму… И он должен рассказать ей про то, что делает. Почему, например, он так долго говорит по телефону с Иваном Степановичем и у него при этом такое радостное лицо? Почему смотрит не на Танюшу, а в угол и очень доволен? Почему все говорит, говорит…

Однажды она сказала:

— А чем это так хороши твои полимеры?

Они присели у тонконогого столика, и брат исписал формулами, черточками, стрелками два листа бумаги, объясняя разницу между мономерами и полимерами. С карандашом на весу он посмотрел на Танюшу — понимает ли? Ведь она математик, должна уметь отвлеченно мыслить.

Танюша была задумчива.

— Какие они милые! — сказала она вдруг.

— Кто — милые? — опешил брат.

— Твои… полимеры.

— Но почему же они милые?

— Они такие способные, деятельные, такие щедрые… Из них можно столько всего сделать… — Она очень одобрила полимеры и осталась довольна разговором. Танюша всегда с охотой раскрывалась навстречу всему хорошему.

— Что ты такая веселая? — спрашивал ее брат.

— Я просто ехала в автобусе, просто смотрела в окно, и мне было так хорошо, так весело!

Однажды она заявила:

— Я заработала сто рублей!

— Как это? — Брат поднял брови.

— У меня в сумочке были деньги: на портниху — раз, на плату за ученье — два, за электричество — три! А в комиссионном были туфли… Такие… — Танюша закрыла глаза.

— Ты их купила? Как же ты заработала?

— Стояла, стояла и… не купила, и сто рублей остались в сумочке. Значит, я их заработала! — ликовала Танюша.

Иван Степанович так ни разу и не пришел к нам пить чай. Он так и остался для нашей семьи (исключая брата) лицом мифическим, телефонным. Зато Шурка Дымский заходил… за мной. И уводил меня в кино и на концерты. Что ж, я ходила. Мне даже льстило, что мой кавалер не какой-нибудь мальчишка-чертежник из нашей мастерской, а молодой ученый с именем. Да и ни один мальчишка-чертежник за мной не ухаживал, так что выбирать не приходилось.

— Нина дома? — раздавалось в передней. Шурка так старался говорить басом, что у него получалось: «Нына дома?»

Когда он в первый раз взял меня под руку, я почувствовала на своей руке словно чугунное ядро. Ну и бицепсы у Шурки! Брат рассказывал, как он с детства упражнялся с гантелями. Мне показалось, что я прикована к Шурке, к его тяжелому, устойчивому корпусу. Шагая рядом, он бил по земле крепкими ногами, а я диковато поглядывала на него сбоку. Мне хотелось вырваться от Шурки, и в то же время рядом с ним я чувствовала себя увереннее, даже значительнее. Насчет пьес и кинокартин у Шурки всегда было свое мнение. Правильное. Я с ним соглашалась. Но вот мы приходим на концерт. Я слушаю предконцертную мешанину звуков с обрывками мелодий, шум движения людей, гляжу на серебряные стройные трубы органа, на медовую желтизну пюпитров, занавесей, паркета… и мне как-то по-особому хорошо. Появился дирижер. Минута тишины, всегда немного страшная, — и начинается. Шурка не участвовал во всем этом. Музыку слушала я одна. Это было грустно. Мне хотелось, чтобы Шурка слушал, чтобы его проняло, чтобы у него заблестели глаза, размягчилось лицо. Мне жалко было Шурку, как бывает жалко глухого. Мне нужно было подружиться с ним, раз уж мы все равно ходим вместе в театр и на концерты. Но Шурка был для меня закрыт, я в нем ничего не понимала.

И все-таки он уже стал для меня — пусть немного — своим. С ним было уютно и надежно. Только зачем мне эта преждевременная устроенность? А жизнь? Я еще ничего не видела, ничего не сделала. И я не понимала себя.

В день моего рожденья Шурка принес мне книгу, которую написал он, Александр Дымский, создал, так сказать! Лицо у него было торжественное, губы немного дергались от смущенья. Книга была завернута в бумагу, а еще он протянул мне картонную трубу. Я, конечно, первым делом заглянула в трубу. Ух, каким густым, прекрасным запахом ударило оттуда! Я запустила в нее руку, укололась и вытащила огромный букет роз, белых и красных. Почему же он запихнул их в трубу? Наверное, трудно было запихивать? Понятно! Не мог же он, А. Д., идти по улице с букетом!