Ахмет Мальсагов - Человек, которому всегда трудно

Я возвращаюсь в поселок. Лампы дневного света на улицах уже зажглись, засветились и окна в жилых домах.

Со второго этажа меня окликают. Это свесился через подоконник Мути.

— Ты знаешь, что такое вареная баранина, хорошие большие куски баранины? — спрашивает он меня. — Ты знаешь, что такое кукурузные галушки? Ты знаешь, как макать мясо и галушки в острый чесночный соус и отправлять это по очереди в рот? Если знаешь — не пройдешь мимо!

У меня слюнки текут от такого разговора, но заходить неловко. Они, семейные, вечно зазывают к себе на огонек тех, кто живет «бездомно» — в общежитии.

— Мне-то ты и в цехе надоел за день, — говорит Мути. — Но отец тебя увидел и приказывает зайти.

Про отца он, наверное, придумал. Просто видит, какое у меня настроение в эти дни, и вот хочет развлечь.

Я захожу. Отец работает тоже у нас на заводе, он литейщик. Он только что поужинал и спешит перебраться в другую комнату, чтобы не мешать нам.

— Сиди, отец, мы с Шамо поедим и на кухне, — суетится Мути.

— Смотри мне, сынок! Знаю я, для чего тебе на кухню захотелось. Шамо не такой босяк, как ты. Найти бы мне хоть раз, где ты бутылочку прячешь, чтобы об твою дурную голову ее раскокать…

Мути сильно обижается, что о нем так плохо думают, открывает книгу и говорит отцу:

— Да лучше мы с Шамо голодными останемся! Будем читать.

Мать вступается за нас, выпроваживает мужа:

— Ты сыт? Дай и другим спокойно поесть. Молодые люди ничего веселого не видят в жизни с этим вашим заводом… Идемте, мальчики, на кухню.

Дымится на столе большая миска с галушками, вьется горячий пар над большими кусками баранины. У каждого из нас мисочка с толченым чесноком, залитым бульоном. Перчи и соли себе свой соус по вкусу, макай в него кусочки мяса и галушки — большие, плоские, на боках у них косые рубчики, следы от пальцев хозяйки. Хорошо запивать все это глоточками холодного вина, чтобы не так горело во рту от перца и чеснока.

Мути, поев, начинает приплясывать около стола, напевать танцевальную мелодию. Потихоньку, чтобы не слышал отец. Все это в такт пению, которое доносится до нас с поселковой площади.

Поют там мужские голоса. Сдержанный хор. И стремительный и печальный одновременно. Высокие ноты чередуются с низкими, басовитыми. В ритм хлопанью мужских ладоней, отбивающих такт лезгинки. Там, на площади, танцуют.

Хорошо у нас поют! Мне кажется, что любая наша песня звучит печально, даже если слова у нее самые веселые. Но начнут ритмично хлопать в ладоши, лихо вскрикивая изредка, чтобы подбодрить танцора, и самому нестерпимо хочется танцевать.

— Пойдем потанцуем? — предлагает Мути.

— Знаешь, давай лучше выпьем по чашке бульона. И я пойду читать.

— Да мне тоже скучно на пятачке. Какой интерес танцевать без девушек?

Мути бросает на меня быстрый взгляд, чтобы увидеть, какое у меня лицо при слове «девушек». О чем-то он догадывается, но виду не подает.

Я иду к себе мимо пятачка.

Да, наших девушек сюда не затащишь. Не положено им быть тут в вечернее время с парнями. Худая слава пойдет. А русские девочки стараются следовать примеру наших дурочек. Иногда появляется на пятачке горбунья Губати со своей гармошкой. Иногда приходят туда и русские девушки, но лезгинку они танцуют плохо.

Вы не поверите, да и никто на свете не поверит, но у нашего завода нет своего клуба! И у трикотажной фабрики нет. А Дом культуры от нас довольно далеко, в самом центре городка. Вечером автобус не ходит. Кто захочет туда тащиться? Разве только из-за кино…

Конечно, это удивительно, что мы сумели возвести такой завод и не построили клуб. Конечно, строят. Настоящий Дворец культуры строят. Не такой сарай, как в центре городка, а дворец. Но этот размах нас и подвел. Уже года два в парке торчат из земли бетонные опоры будущего нашего дворца. То ли денег нет, то ли строителей — не поймешь.

А я думаю, виноват наш директор. На заводе говорят, что он может добиться всего, чего захочет. Такой это человек. А строительства дворца он как следует не добивается потому, что его, может быть, подводит возраст. Все-таки тридцать три года — это слишком много, чтобы захотеть танцевать каждый вечер.

Говорят, он согласен был танцевать каждый вечер, когда начинал возводить завод. Я вам больше скажу, он тогда играл со строителями и первыми нашими рабочими в волейбол и футбол, играл знаете без чего? Без штанов, в трусах! Представляю, как староверы бесились… Взрослый мужчина в трусах, в центре поселка, на глазах у стариков и женщин. Причем это ведь не на соревнованиях, а так, обычная игра. Если соревнования, то старики ничего не имеют права сказать: закон — играть лишь в форме. При слове «закон» старики умолкают. Но просто так в трусах на площадку и сегодня не выскочишь, это только пэтэушникам простительно.

Удивительнее всего мне вот что. Директор смело вытворял такие вещи. Молодец! А репутация его не погибла. У нас ведь худая молва может за человеком тянуться знаете как! Всю жизнь. Пусть человек даже академиком станет, а про него смогут всегда припомнить: «Это не тот ли, что в молодости напился однажды и лежал возле забора?»

А есть такие вещи, вроде директорских трусов, иногда даже гораздо более важные «грехи», которые почему-то никто не вспоминает. В чем тут секрет, какие у репутации шестеренки ведущие, я не могу понять. Я вам говорил, что ходить без головного убора мужчине не положено. А почему директор ходит? И никто не бросает ему вслед упрека. Наоборот, возьмутся старики где-нибудь в ауле рассуждать о нашем директоре и приходят к такому приговору: «Видза́ ку́нах ва!» Это значит: «Полностью мужчина, настоящий мужчина!» А где же у него символ мужской чести — шапка?

Я сажусь под свет настольной лампы, раскрываю книги, которые мне дал почитать Цирценис. Сажусь я читать так же, как и Башир, то есть с тетрадкой для конспекта. Ему это непривычно, и он старается разглядеть, что за книги у меня. Мне же почему-то неловко, что я собрался читать книги о том, как человек должен себя вести. И для чего я их выпросил у Цирцениса? Вот эта, толстая, о психологии общения. Слишком она толстая.

Вторая выглядит повеселее. Тоненькая. С пестрой обложкой, название такое: «Вежливость на каждый день». Перевод с польского. На обложке нарисован придурковатый малый. Наклонил голову и, радостно чему-то улыбаясь, приподнимает шляпу. Пиджак на нем в клетку, галстук желтый-желтый с красным рисунком. Это все ничего, галстуки теперь носят любые. Но поглядите на его шляпу! Она тоже в черную клетку, но широкая лента вокруг шляпы такая: полоска желтая, полоска буро-красная. Так и чередуются. Мои родные цвета! Это же яично-морковная расцветка моей кепки…

Мне, конечно, приятно, что моя голова прикрыта по правилам науки. Однако так и хочется сказать этому парню, улыбающемуся с обложки: нет, брат, с такой расцветкой счастья тебе не видать. В книгах одно, а в жизни совсем, совсем другое.