Ахмет Мальсагов - Человек, которому всегда трудно

— А как же обычай кровной мести? — интересуюсь я. — Забыл про обычай?

— Уважать тех, кто уважает твою честь, — разве это плохой обычай? — отвечает мне Марзи вопросом.

— Но разве ты имел право сам решать?

— Старшие-то меня отругали, решили другого послать мстить. А я сказал: «Другого? Я в него пошлю ту пулю, которую не послал в кровников!» Ну, старики и отстали, махнули на меня рукой: «От этого дурака всего можно ждать».

— Вот и пойми тебя, дедушка, — говорю я с улыбкой. — Всегда твердишь, чтобы мы слушали старших, а сам всю жизнь…

— Что-о?! — перебивает меня Марзи. — А, чтобы ты в ад попал, из-за тебя шилом в палец себе я ткнул. Вас, молодых, сегодняшнее интересует. У вас на уме новые вопросы, а у меня что есть, кроме старых ответов? Вот и не сходится одно с другим! Но не думайте, что все старое было плохим и не годится сегодня для вас, умных. Видите вот эти турьи рога?

Марзи похлопывает жилистой ладонью по самодельной деревянной морде, похожей на турью, которую он приделал к черепу животного и только что кончил обтягивать кожей, и говорит:

— Ты полагаешь, Шамо, что лишь для того я и вожусь с этим подарком, чтобы уважить твоего Ивана Дмитриевича и угодить тебе? Еще и на свете не было ни его, ни тебя, ни вашего завода, ни ваших паршивых сверлилок, когда мы с русскими делили последний чурек и последнюю горсть пороху. Издалека идет эта дружба, замесили ее ваши деды и прадеды, а не вы!

— А кто спорит, Марзи? — подает голос один из родичей.

— «Кровная месть, кровная месть»… — передразнивает дедушка. — Далась она вам! Это нам в наше время такими глупостями приходилось заниматься, потому что привыкли испокон веков: кто защитит твою честь, если не ты сам и люди твоей фамилии? А вас в случае ссоры и комсомол рассудит, и прокурор. А для затянувшихся, старинных случаев кровной вражды есть теперь новый обычай: мирить кровников на сходе, с участием властей, почетных стариков. Только не думайте, что и этот новый обычай нынешние умники придумали. Первым Серго расшевелил доброе в сердцах кровников, сказал во время гражданской войны: «Давайте на нашем сходе постановим, чтобы ни один кровник не обнажил кинжала против недруга. У нас у всех один недруг: деникинцы. Вот для кого мы должны пули беречь, горцы!» Ни один горец не нарушил тогда этой общей клятвы. Вот и закрепить бы такой обычай, а мы его только-только успели вспомнить, как начинаем опять забывать…

Я знаю, что имеет в виду Марзи. Первое время сходы по примирению враждующих проводились торжественно, на них приезжали даже большие начальники из Грозного. Но однажды Марзи увидел, к чему свели в нашем районе такие красивые сходы. Он ходил к председателю райисполкома хлопотать за какого-то неправильно наказанного дирекцией совхоза родича. Председатель райисполкома решил за десять минут и это дело, и с заготовкой яиц разобрался по телефону, и успел… помирить двух враждующих, наспех зазвав в кабинет нескольких членов примирительной комиссии. Марзи пришел тогда домой огорченным и все говорил: «Кое-как слепили — кое-как и держаться будет… Думают, создать обычай, в который люди свято поверят, — это все равно что дерево посадить. Саженец воткнуть в землю и ленивый сумеет, а вот вырастить из него дерево, повозиться, пока он корни пустит, пока своей жизнью заживет… Спешим, от одного нового к другому новому спешим!»

— Ну, что вы тут столпились в комнате, затеяли разговоры? — вдруг прикрикивает на нас Марзи, хотя никто из нас почти и рта не открывал. — Не видите, Маржан устала? Гоните своих лошадок, бездельники!..

Сказав слово «лошадок», Марзи вдруг вспоминает, что я не поил его коня, сердится. И тут же приказывает мне не уходить, потому что у него есть со мной «особый разговор».

Он выводит меня на веранду, чтобы не расстраивать бабушку особым разговором, и я уже чувствую, что хорошего ждать нечего. Так и есть.

— Ты что же натворил, сын свиньи? — начинает Марзи. — До меня дошло, что ты посмел ходить к чужому порогу, выселять такого же человека, как ты сам! Горца!

До чего же мне все это надоело…

— Что же ты не отвечаешь? Вопросами ты меня целый час донимал, а отвечать не умеешь?

— Скажи, Марзи, какая разница, ингуш он, русский, осетин… Нарушитель!

— Родство у нас, оказывается, с ним есть, с этим Юсупом!

«Родство есть»… Да чуть ли не любой ингуш может откопать не то, так другое родство с любым другим. Как бы мне сейчас ответить дедушке, чтобы не огорчить его?

— Знаешь что, Марзи, — говорю я деловито, — лучше всего было бы, если бы ты дал мне список всех, с кем мы в родстве.

— Список? Дам. Что, список?! Эш-ша! У кого ты видел список всех его родственников?!

Меня спасает приближающийся стук колес.

— Не слышишь, телега в наш переулок свернула? — подталкивает меня к воротам дедушка. — По-моему, и глухой поймет по стуку колес, что это люди не из нашего аула.

Я спешу к калитке, как будто во всем переулке любого заезжего гостя лишь наш дом и должен интересовать. Переулок у нас каменистый, подниматься к нам надо круто в гору. Кто же это едет?

Вдруг меня обжигает удар хлыстом по спине. Я отскакиваю от калитки, оборачиваюсь к дедушке, который снова занес хлыст.

— За что, Марзи? — спрашиваю я и озираюсь по сторонам: нет ли где аульских девушек, которые могли увидеть, как меня стегают прутом.

— За то, что не знаешь, следовало бы еще раз! — восклицает дедушка. — Да за то, недопеченный ты человек, что ты в калитке встал! Неважно, чей едет гость, наш или чужой, но он вправе подумать, что ты ему вход в наш двор загораживаешь…

— А если бы я перебежал на другую сторону улицы, ты бы придумал, что я гостю дорожку перешел и ему пути не будет? Да что это такое, Марзи!

— Постой-постой… — отшвыривает дедушка прут. — Это же наши едут! Аким едет с Васькой. Отворяй ворота! Не забудь их коней ввести во двор под уздцы.

Бричка лихо подкатывает, гремя колесами, к нашему дому. Я едва успеваю ухватить коней под уздцы. Легко соскакивает наземь высоченный и ничуть не дряхлый в своем дряхлом возрасте дядя Аким, обнимается с Марзи. Скатывается круглолицый, тугощекий племянник дяди Акима и бабушки Маржан, который и в свои сорок лет остается для Марзи Васькой. Он стискивает меня, прижимая свой живот так, что мне кажется, арбуз мне под ребра втискивают.

Дядя Аким целует меня в макушку и стукает слегка и как-то застенчиво по плечу. Он все делает застенчиво, осторожно, будто боится что-нибудь сломать.

— Заготовитель сельповский из вашего района заехал к нам в станицу, сказал, что Матрена захворала… — спешит к крыльцу дядя Аким, разминая затекшие в телеге ноги. — Не уберег ты девку, Марзи, не уберег…