Ахмет Мальсагов - Человек, которому всегда трудно

«По стаканчику они уже все-таки рванули, — прикидываю я. — Вот Марзи и поставил меня в стойку. Демонстрирует мою воспитанность».

Со мной у него этот номер стал удаваться с самого первого раза. Помните, я вам рассказывал?

С Букой не удалось. Это было еще при жизни ее мужа — дедушкиного сына. Марзи зазвал Буку на стойку. Молчать и ни о чем не спрашивать старика ей было не трудно, она тогда еще «держала язык», не имела права произносить при нем слово.

Бука дождалась, пока Марзи сытно пообедал и заснул на поднарах. Сдвинула два чемодана и улеглась на них спать возле дверей. Все-таки во сне и помолчать легче.

Марзи с трудом добудился ее. Он отвел взор от ее оголенных ног и отчитал: «Чтоб достойных людей не видели никогда в жизни ни ты, ни тот дурак, который на такой бесстыжей женился! Нашла место, где выспаться: перед тестем, перед стариком! А если бы кто чужой в этот час сюда вошел? Людям хватило бы чесать языки о нашей фамилии до конца света. Вон отсюда! Эй, кто там, заткните ей рот, чтобы не хохотала!» Так вспоминает сама Бука об этом случае.

…Когда я вдоволь настоялся в дверях, Марзи говорит:

— Дай-ка прикурить, мальчик. Ты не хочешь подымить, Аким?

Бабушка Маржан и не помнит даже, когда Марзи пить и курить бросил. Наверное, еще тогда бросил, когда вошел в ранг стариков. Но с дядей Акимом Марзи позволяет себе заниматься этими грешными делами, предварительно приказав спустить собаку с цепи.

Я зажигаю спичку, подношу ее к дедушкиной сигарете.

Он не торопится прикуривать, продолжает беседу с дядей Акимом.

Спичка догорает.

Марзи и глазом не ведет.

Пламя добирается до моих пальцев.

Но я обязан терпеть.

Дядя Аким одобрительно поглядывает на эту пытку, а Марзи поглядывает на дядю Акима, словно спрашивает: «Видишь, какой воспитанный парень? Огня не бросит, пока не прикурю».

Спичка кончается, пламя обуглило всю палочку вместе с кончиками моих пальцев. Однако программа «Дай прикурить» на этом не кончается.

— Дай-ка лучше уголек из печки, Шамо, — просит дедушка. — От него вкуснее прикуривать…

Я иду на кухню, выхватываю двумя палочками, как щипцами, раскаленный уголек и подношу дедушке. Уж теперь мои пальцы в безопасности.

Марзи тыкает кончиком сигареты в уголек. Мне кажется, он нарочно тыкает, чтобы уголек выпал на пол.

Палочками мне этот уголек никак не подхватить с пола. Он выворачивается, словно живой. Я хватаю пальцами: нельзя, чтобы старик ждал.

Марзи опять не торопится прикурить. Он досказывает что-то дяде Акиму, который потягивает вино и наблюдает, как я судорожно перекладываю уголек с ладони на ладонь.

Марзи, отставив руку с незажженной сигаретой в сторону, вдруг смотрит вниз, мне на ноги, и недовольно спрашивает:

— Ты чего это приплясываешь? Мы же позвали тебя не для того, чтобы ты лезгинку танцевал?

— Да прикуривай же, дедушка!

Дедушка прикуривает и говорит дяде Акиму, кивая на меня с презрительной кривой усмешкой:

— Видал? Вот они какие пошли, теперешние молодые…

Я тоже ищу поддержки у дяди Акима:

— Мне же завтра этими руками инструмент чувствовать надо, детали ворочать…

Нашел я, у кого поддержку искать! Я говорил вам, что дядя Аким бывает обычно застенчивым. А после вина делается совсем другой. Он сурово крякает и говорит мне:

— Ай-яй-яй, Шамо! Да ведь нам с твоим дедом тоже в молодости не цветочки собирать приходилось. Шашку наши руки держали! Кинжал! И уголек держать умели. Нет, Марзи, недовоспитал ты малого… Сколько раз я тебе говорил: «Отдай его мне, я из него человека выращу!»

— Ты?! Хотел бы я знать, как ты можешь человека вырастить! — удивляется Марзи.

— Я?! Да я тебе скажу, ха́жки-тум ты этакий…

Ну, если дядя Аким тоже дошел до слова «хажки-тум» — «кукурузная кочерыжка», — разговор у них теперь пойдет и без меня. Уже за порогом я слышу, как дядя Аким начинает поносить дедушку, мешая русские слова с ингушскими.

— Дядя Вася, — зову я, — им уже пора закусывать!

Дядя Вася встает, потягивается, снимает галстук. Настала его вахта. Теперь обслуживать стариков будет он, потому что Марзи не любит, если я вижу, как он пьет.

Соседка передает из кухни дяде Васе большое блюдо с жареными почками, легкими. Я вдыхаю вкусный запах этой первой закуски и спешу под навес, чтобы разделать тушу для настоящего жаркого. Оба старика любят поесть. Не знаю, сколько они могли уничтожить в молодости, но теперь им только успевай подавать.

Потом, уставший от работы, я сижу возле бабушки, жду своей доли барашка, прислушиваюсь, о чем там говорят старики.

Они препираются, сводят какие-то свои счеты. Немножко похвалят друг друга для передышки, а потом опять начинают говорить слова покрепче, чем «хажки-тум».

— Прихлопнуть двери? — спрашиваю я у бабушки.

— Да мне же весело их слушать! Как встретятся, наскакивают один на одного, словно петушки. Сейчас-то утихомирились, а прежде любили пошуметь. Помню, засели они вот так вдвоем, бочонок чихиря [5] Чихи́рь — крестьянское вино. перевернули и начали: Марзи на Акима — с кинжалом, а тот табуреткой отбивается. Потеха!

— А ты?

— Мне-то чего лезть в мужской разговор… Вышла я себе на веранду и давай в медный таз колотить.

— Зачем?

— А чтобы аул не слышал, как они двое шумят. Стыдно же перед людьми: скажут — седые, родство между ними, а шумят. Я и колочу в таз. Звонкий такой таз был, не то что теперешние сельповские. Я в нем варенье всегда варила. Стучу я в таз, а сама поглядываю в окошко, как бы они там друг другу не навредили. Кто проходит мимо, спрашивает, чего я это так стучу, а я отвечаю: «Нагар с таза сбиваю, за огнем не уследила». Вижу в окошко, Марзи достал Акиму до щеки своей железкой, рассек кожу кинжалом. Ну, думаю, заживет. Вижу, Аким твоему дедушке табуреткой по ребрам. Ну, думаю, ребро и вправить можно. А как развернулся Аким второй раз, я и не выдержала, залетела в комнату. Ах ты, думаю, казачье племя! Моего — табуреткой? Я Акима по голове этим тазом. Самым донышком по голове. Тяжелый таз был, из чистой меди. Не то что теперешние, сельповские.

— Ну, и как же дядя Аким?

— Наутро Аким мне говорит: «Матрена, а я-то вчера подумал, будто орудие над самым ухом грохнуло». Он ведь контуженный деникинцами…

— А Марзи что сказал?

— Когда я тюкнула брата тазом, Марзи на меня и накинулся. Поколотил маленько. А у самого ребро в кишки вдавлено… Любили они пошуметь, любили. А сейчас видишь, как воркуют?

— Ты не виляй, Аким, скажи прямо… — говорит Марзи тягучим голосом, немного в нос, — скажи мне прямо: мой командир Заама Яндиев был настоящий мужчина или нет?

— Да такого и среди казаков поискать, Марзи. Это же был такой рубака лихой… — отвечает дядя Аким быстрым тенорком, такой у него быстрый говор делается после вина.