Ахмет Мальсагов - Человек, которому всегда трудно

— Тут такой вариант: я прячусь от корреспондентов, — смеется дядя Вася. — На буровых каждую минуту тебя караулит авария: через дырочку в землю не заглянешь, не угадаешь, что тебе там готовит стихия. Вот и становишься суеверным: пока не пробуришь до отметки, боишься фотографироваться. Приступили сейчас к новой скважине, в забой серебра набросали всей бригадой, я так целый рубль кинул.

— Дядя Аким вас до сих пор воспитывает? — спрашиваю я.

— Я тебе скажу, такой вариант, — говорит дядя Вася, макая кусок индюшатины в сметанно-чесночный соус с луком. — Старики образовались теперь разные. Наши двое — это самые старинные старики. Культурность у них, конечно, отсталая, они сами подзапутались между старым и новым. В них еще партизанщина бродит, анархия, а учить нас вроде бы считают себя обязанными. Только никак не могут примериться к нашим рабочим меркам. Уровень-то у них видишь какой? Сегодня дядя Аким прибыл на бричке на буровую и командует: едем к Матрене. Как же я брошу производство?! Я ведь должен метры проходки дать. «Не поедешь — домой не возвращайся. Рано или поздно каждому человеку вся его проходка — два метра».

— И Марзи такой…

— Есть, Шамо, другой сорт стариков. И у вас есть, и у нас есть в станице. Грамотные, с полным современным соображением. С такими всегда полный контакт. Такой и гайку сам понюхает, на буровой повертится. И старое тебе напомнит, в новом лучше нас разбирается. Но я и наших старинных стариков тоже люблю.

— Да и я их люблю, вот в чем дело.

— А я — не всяких. С разбором. Есть абсолютно вредные старики, это уже третий вариант… Особенно у вас, у горцев, хватает этих фанатиков. Они не потому стараются свернуть молодежь к старым привычкам, что ничего не понимают в новом. Нет, слишком хорошо понимают, что новое убавит их власть над молодыми. Умеют они как-то еще держать эту власть. Я даже думаю, что Марзи и Аким иногда им в этом завидуют, потому что сами не умеют. Но на удочку фанатика наши с тобой старики не желают попадаться. Иначе за что же они воевали в гражданскую?

— Ешьте, дядя Вася. Остывает.

— Эх, выпью-ка я за дядю Марзи и за дядю Акима! С моей точки зрения, за многое им можно было бы выдать: тут тебе и двоеженство, и хищение девок, а у дяди Акима сколько этих своих казачьих пережитков… Но без подлости в сердце жили они, эти наши старики. И нас учат так жить, вот тут какой вариант. За них, Шамо?

…Утром я мчусь на мотоцикле из аула в Дэй-Мохк. Еду с выключенным мотором, а все равно приходится тормозить — такой крутой спуск с гор в долину. Просторная она у нас. Все дома городка, весь заводской поселок, все окрестные деревни как на ладони. Блестящими ниточками протянулись вдали речушки и канал с терской водой.

— Ты что, взбесился? Шею свернешь! — кричит мне встречный, поспешно сворачивая арбу в сторону.

Я мчусь дальше. Может быть, Марзи и дядя Аким сейчас видят меня из аула: оттуда видна вся дорога до самой долины. Марзи ругается, что я так лихо себя веду на поворотах и клянется, что запретит мне когда-нибудь садиться на мотоцикл. Будто они на своих рысаках в молодости осторожно ездили по скалистым ущельям!

Виден дедушке и дяде Акиму и завод, если они сейчас смотрят вниз в долину. Зрение у них еще хорошее, очков они не признают. Они видят завод, хотели бы видеть с горки нашего аула и с горки своих лет также цеха, в которых мы работаем, видеть каждый наш шаг. Для чего это дедушке? А чтобы я не испортился. Непонятна ему моя новая жизнь, моя рабочая среда, а всего непонятного опасаешься.

Нет «старинных» стариков на заводе? Живи без оглядки на них? Нет, они все время с нами. Хорошо у них поставлена информация: дедушке становится известным мой каждый шаг, а дяде Акиму — каждый шаг его сорокалетнего племянника. Вот бы им обоим телевизионную систему, которую, говорят, наш директор собирается купить. Чтобы легче было управлять заводом, в цехах поставят телевизионные камеры-видоискатели. На центральном пульте экран будет показывать все, что делается на участках. Семнадцать камер!

Дедушка Марзи навел бы все семнадцать видоискателей такой системы на меня одного.

На заводе новость: к нам приехали ученые из города. К нам без конца ездят изучать у нас что-нибудь. То производительность труда, то вопросы экономики, то психологию молодых рабочих, то проблемы борьбы с пережитками в нашем молодом коллективе. Гостевой номер «люкс» в общежитии почти никогда не пустует.

— А на этот раз будет изучение: как мы говорим «салам алейкум» и в какой руке держим нож-вилку в столовой, хотя ножи там никогда и не дают… — объявляет Мути.

— А кто приехал? — спрашиваю я, вспомнив сразу Цирцениса.

— Мужчина и женщина. Фамилия у мужчины какая-то ненормальная. Женщину я еще не видел, а мужчина — с интересной походкой, как по горячим плитам бежит…

— Цирценис? — спрашиваю я.

— Точно! Наверное, он знаменитый ученый, раз ты его фамилию знаешь?

Я их увидел в нашем пролете, это было сразу после обеденного перерыва. Цирценис идет, улыбается так, словно заранее перед всеми людьми на земле извиняется. И без конца уступает всем встречным дорогу, что наших женщин немножко напугало.

Перед Цирценисом, который идет-танцует по «улице» пролета, женщины шаг слегка замедляют, словно бы соблюдая отживший обычай. Но знаете это почему? Он очень внимательный к женщинам, сразу отскакивает в сторону, чтобы уступить дорогу, кланяется. Вот девушка и приостанавливается. Лицо у нее становится такое настороженное, даже воинственное. Потому что Цирценис улыбается, а к мужским улыбочкам у нас на заводе девушки относятся очень и очень строго. На это есть причина. Каждая девушка хочет показать: «Ах, ты полагаешь, что я из тех, кто «среди селения ходит бесстыдно»? (Так говорили в старину о девушках, которые осмеливались выйти за плетень своего двора.) Ошибаешься, мужчина! Я и здесь, на заводе, осталась самой скромной девушкой и не позволю с собой заигрывать».

Очень поэтому замкнутые и суровые у нас девушки на заводе. Не все, конечно. Есть такие молоденькие, что на голове готовы ходить от радости, что на свободу вырвались. Но большинство — очень суровые, так мне кажется. И поведение Цирцениса их настораживает, некоторых даже пугает.

Цирценис от этого, как я заметил, робеет; я наблюдаю, как виновато он прижимает руки к груди и торопится бочком дальше.

— Видел? — тыкает меня кулаком в бок Мути, ухмыляется. — Вот об этом чудаке я тебе и говорил. Гм… Что-то не нравится мне его нахальство; смотри, с каждой встречной заигрывает. Так и хочется пройти мимо него и нечаянно уронить ему на ногу болванку, чтобы немножко пришел в себя… Сразу видно, бывалый ухажер.