Ахмет Мальсагов - Человек, которому всегда трудно

Красиво и гладко она говорит про культуру. Оратор, очко вперед даст самому Газзаеву! И строгая, энергичная, сразу видно. Только когда цветы берет в руки, лицо становится молодым и румяным, как у девушки.

Вот и сейчас лицо опять такое сделалось, прижимает букет к груди и говорит Цирценису:

— Думаю, девочки вазу для этого чудесного букета найдут?

Цирценис отговаривает ее идти спать к нашим девушкам:

— Устраивайтесь здесь, прошу вас! А я пойду ночевать к Шамо. У девочек вам будет тесно.

— Нет, мне есть о чем поговорить с молодыми работницами. А вы сможете разложить здесь таблицы, записи — тут просторно. Обрабатывайте материал сразу, чтобы не накапливался, — произносит она в дверях, и лицо у нее снова строгое, деловитое.

…Мне интересно было бы узнать, что они тут такое у нас на заводе затевают, но мешать Цирценису нельзя. И потом, у горцев такой обычай: первые три дня не спрашивать гостя, зачем он приехал и прочее. А то подумает, что спешат от него избавиться. Здесь, конечно, другой случай. Цирценис не у меня дома в гостях. Но разве мы оставляем дома свои привычки? Они с нами ходят.

Я вернулся к себе из номера «люкс» и сразу уснул.

Спал я неспокойно. Мне снился очень длинный сон про одно и то же — как у нас в Дэй-Мохке и на заводе все переменилось за один день. Люди стали веселые и простые, как один. И воспитанные не хуже Цирцениса: девушка несет тяжелый ящик с заготовками, а ребята кидаются к ней помочь.

Возле заводской проходной я вижу улыбающуюся Кейпу, она мне говорит: «Что же ты не встретил меня на автостанции? Я ведь приехала в Дэй-Мохк, чтобы работать с тобой на заводе. Пойдем в цех!» На посту в проходной стоит Хахаев, лицо у него сияет. Он сыплет шутками, как Мути, то и дело открывает нажимом ноги нашу пропускную вертушку-автомат и весело покрикивает: «Следующий! Следующий!» Кейпу он пропускает, а меня задерживает, потому что у меня слишком задумчивое, нерадостное выражение лица. «Не могу, Шамо, — говорит он. — С таким лицом ты расстроишь других, они снизят выработку на семнадцать процентов!» Я ему отвечаю: «А как же будет с моей любовью? Кейпа — там, а я — тут…» С территории завода доносятся голоса, что меня надо обязательно пропустить. Громче всех кричит в мою защиту Джамбот. «Пусть слово «любовь» будет нашим паролем!» — поддерживает Бука, и Хахаев пропускает меня, а Замир говорит Кейпе: «Тебя люблю я, любит и Шамо. Выбирай сама! Он хороший парень, у меня хватит мужества порадоваться, даже если ты выберешь его».

Потом Кейпа исчезла как в тумане. Или, скорее всего, затерялась в толпе людей, которые ждут чего-то перед высоким, до облаков, занавесом. Играет оркестр. Наш директор вместе с приезжавшим к нам человеком из Совета Министров разрезает красную ленту, занавес раздвигается, и из ворот главного заводского корпуса выезжает длинная сверкающая машина. На ее радиаторе красуются турьи рога, в открытом кузове стоит токарь Иван Дмитриевич. Он на этой первой, выпущенной нашим заводом машине едет к себе в Сибирь.

Из толпы выбежала маленькая Макка в чистом голубом платье и протянула Ивану Дмитриевичу букет луговых цветов. Иван Дмитриевич взял их и торжественно подарил старой Нани, которая идет рядом с машиной. Нани вместе с Ярцевой пытаются поставить букет в плывущую по воздуху хрустальную вазу, но букет никак не хочет стоять, потому что ваза широкая и низенькая, как глиняное блюдо-миска для вареной баранины. Все равно никто не огорчается, все кругом смеются, хлопают в ладоши. И только один Цирценис почему-то стал в этот момент грустным; он идет рядом со мной и шепчет испуганно: «Шамо, Шамо»…

Дальше я не могу сразу сообразить, сон это или нет. Над моей постелью склонился Цирценис и тихо, чтобы не разбудить Башира, шепчет:

— Проснитесь, пожалуйста, Шамо!

Свет уличного фонаря падает к нам в комнату, и я вижу, что лицо у Цирцениса испуганное.

— Который час? — вскакиваю я.

— Три часа ночи. У меня в номере произошло нечто ужасное, непонятное. Взрыв! Страшной силы взрыв!

«Жертвы есть?» — это, кажется, первое, что в таких случаях полагается спрашивать. Не жертва в номере «люкс» могла быть лишь одна, а она стоит передо мной вполне здоровая, в белоснежной сорочке, галстуке и пиджаке.

— Вы разве еще не ложились? — спрашиваю я, натягивая брюки.

— Я спал! А как только раздался взрыв, я немедленно направился за вами, — шепчет он. — Даже свет не зажег.

— Вы одетый спали?

— Я же говорю — я спал!

Нет, такой человек даже мысли не допускает, что можно спать одетым. А в общий коридор он не выйдет раздетым. Даже при атомном взрыве. Только в галстуке выйдет.

Я тоже аккуратно одеваюсь и иду с Цирценисом. Что же могло произойти? Упала люстра? Это бы Цирценис заметил. Значит, обвалилась полка шкафа или выпал какой-нибудь кирпич из стены. А мог слегка треснуть стол, это бывает, что мебель по ночам рассыхается, именно почему-то по ночам. Ночью любой звук может показаться спросонок целым взрывом.

Скорее же всего, ничего и не было, Цирценису померещилось. Он вообразил себе взрыв. У меня во сне было целое кино. У него — взрыв.

Так и есть. Померещилось. Никаких признаков мы не нашли. Люстры тут вообще нет, а висит большой стеклянный шар. Кажется, раньше он висел в нашем цеховом туалете. Джамбот приказал перенести для красоты сюда.

Стекла целые. А при взрывной волне они бы вылетели.

Цирценис заметил на моем лице недоверие и заволновался:

— Взрыв! Именно взрыв. Буммм! И хрустальный звон…

Все ясно. Проболтался Цирценис: вазы-то на столе нет! Он ночью спросонок кокнул хрустальную вазу. Наверное, опять захотел курятины и кокнул вазу. А черепки мог спрятать в чемодан.

Мне сразу стало стыдно от такой своей нехорошей мысли. Нельзя плохо думать о людях. Все же я решился спросить:

— А ваза… которая с курицей, помните? Она не могла… повредиться?

— Кто? Курица? — беспокойно спросил Цирценис.

— Ваза.

— Ах ваза! Я спрятал ее в тумбочку письменного стола. В ней, между прочим, еще много курятины.

Он полез было доставать вазу, но я крикнул:

— Стойте! Не трогайте…

Какой-то необычной мне показалась ваза. В потемках тумбочки не очень хорошо разглядишь, но одно ясно: ваза перестала быть прозрачной. Как будто покрыта мелкими-мелкими капельками воды. Похоже на густую росу. И хрусталь какой-то распухший, рыхлый, это и на глаз видно.

Я осторожно взялся за краешек вазы. Он отломился, остался у меня в пальцах, как комочек рыхлого льда! Ну, такое я никогда не видел и не слышал… Стоит себе хрустальная ваза, круглая, со всеми своими гранями и насечками, золотятся в ней поджаренные кусочки курицы. А трогаешь вазу — она мягкая. Словно детишки только что слепили ее из рыхлого снега или из белого сырого песка. Так и рассыпается…